Маршалы Сталина

— Что? Сейчас?! Товарищ Сталин спит.

— Будите немедля: немцы бомбят наши города, началась война.

«Минуты через три к аппарату подошел И. В. Сталин, — читаем в воспоминаниях маршала Жукова. — Я доложил обстановку и просил разрешения начать ответные боевые действия. И. В. Сталин молчит. Слышу лишь его тяжелое дыхание.

— Вы меня поняли?

Опять молчание.

— Будут ли указания? — настаиваю я.

Наконец, как будто очнувшись, И. В. Сталин спросил:

— Где нарком?

— Говорит по ВЧ с Киевским округом.

— Приезжайте с Тимошенко в Кремль. Скажите Поскребышеву, чтобы он вызвал всех членов Политбюро».

Так маршалу Жукову запомнились первые минуты начавшейся войны с Германией. Войны, значительный груз ответственности за исход которой он принял на себя. Войны, которая принесла ему славу выдающегося, признанного во всем мире полководца и — одновременно — стала прелюдией несправедливых поступков со стороны властей предержащих.

Что война будет страшно тяжелой, что ему будут вязать руки некомпетентные в военном деле, но могущественные в политике люди, он убедился не только при разговоре со Сталиным по телефону, но и через час, когда уже в своем кремлевском кабинете вождь никак не хотел верить в начало войны. Все твердил, что это провокация немецких генералов, сокрытая от Гитлера, давая понять, что все еще можно повернуть вспять. И даже после подтверждения германским посольством факта начал боевых действий Сталин приказал дать войскам директиву не пересекать госграницу: он все еще надеялся как-то избежать войны.

Благородное стремление оттянуть войну на возможно более далекий срок стала idia fix советского диктатора, когда разумная осторожность — как бы не подать повода к началу германской агрессии — перешла всякие разумные границы. Жуков знал это много лучше других. Но как убедить в этом Сталина? Слишком свежи были у всех воспоминания о «военно-фашистском заговоре», когда даже видимость вмешательства высшего командного состава в политику использовали как повод для расправы с Тухачевским и его товарищами. И так уже Берия, присутствовавший при докладах начальника Генштаба, недобро поблескивал стеклышками пенсне…

Тем не менее, Жуков старался держаться твердой линии, заключавшейся в убеждении, что немцам доверять нельзя. 15 мая 1941 г. вместе с наркомом обороны он представил Сталину «Соображения по плану стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза». «Считаю необходимым, — говорилось там, — ни в коем случае не давать инициативы действий германскому командованию, упредить противника в развертывании и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания и не успеет еще организовать фронт и взаимодействие войск».

«Соображениями…» предусматривалось силами ста пятидесяти двух дивизий разгромить сто дивизий противника на решающем направлении Краков — Катовице, а затем из района Катовице продолжить наступление, разбить германские войска в центре и на северном крыле их фронта, овладев территорией бывшей Польши и Восточной Пруссии.

Сегодня историки по-разному оценивают это предложение о нанесении превентивного удара по изготовившейся к нападению фашистской орде. Готова ли была к этому Красная Армия? Принесло бы это успех или нет? Размышления могут лежать лишь в плоскости сослагательного наклонения, поскольку предложение было отвергнуто. Когда военный историк В. А. Анфилов уже в 1965 г. спросил Георгия Константиновича о реакции вождя на записку от 15 мая, маршал сообщил, что тот был страшно разгневан. Поскребышев передал ему слова Сталина: «Вы что, хотите столкнуть нас с Германией?» и рекомендацию впредь такие записки «для прокурора» больше не писать.

Потом был неоднократно повторявшийся и сопровождавшийся угрозами запрет на приведение войск в боевую готовность, на их развертывание и постановку задачи быть готовыми отразить готовящийся удар противника. И — уже как апофеоз полного игнорирования Сталиным сложившейся военно-политической обстановки и преступной дезориентации армии и народа — заявление ТАСС от 14 июня 1941 г. о том, что слухи о намерении Германии предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы.

А дальше была война…

Под воздействием ее крайне неудачного, даже катастрофического начала недоверие Сталина к профессиональным военным лишь усилилось. Жукову не раз приходилось принимать на себя всю силу его державного гнева. Через месяц после гитлеровского вторжения нарыв сталинского раздражения прорвался. При очередном докладе лишь только начальник Генштаба внес, бесспорно, тяжелое, но диктовавшееся обстановкой предложение оставить Киев, чтобы уберечь от окружения силы Юго-Западного фронта, а затем высказал мысль о возможности нанесения контрудара по ельнинскому выступу немцев на западном направлении, как Верховный Главнокомандующий, подзуживаемый Мехлисом, крайне нервно воскликнул:

— Какие там еще контрудары, что за чепуха? Опыт показал, что наши войска не умеют наступать…