Маршрут Эдуарда Райнера

— Ты солдат и я солдат, — продолжал Егор, — я солдатов довезу. Дело? А? А этих туристов всяких я под зад коленом, не люблю. Дело? Ты с какого году? С восемнадцатого? А? И я тоже, мы свое отышачи-ли, пускай вон они, а? Дело? Ты покалеченный и я тоже, гляди! — Он задрал рубаху на синюшном пузе, и они увидели морщинистые лиловые шрамы швов. — В сорок третьем на Кольском! — гордо сказал Егор. — А тебя когда?

— Где? — спросил Райнер.

=— А вон, я ви-и-жу!

Дима глянул: на затылке Райнера бугрились два узких белых шрама, пропадали под волосами.

— Я на фронте не был, — спокойно сказал Райнер. — Не воевал.

— Где ж тебя?

— В лавину попал. Кошками.

— Кошками?! Какими такими?

Райнер не ответил.

— Это зубья такие, их к ботинкам привязывают, чтоб не скользили на восхождении в горах, — смущаясь, объяснил Дима.

— А-а! А я думаю — смеетесь! Кошками! Эвона чего!

Райнер рассеянно помешивал чай. Он не хотел этого вспоминать, но само вспомнилось, ощутилось, как в неуловимый миг сдвинулось все привычное, снежное, безмолвное, потащило, наваливаясь, отнимая свет, крик, смысл, руки и ноги, как спеленало и стало втискивать под пресс, в беспамятство. В бессилие. Вот оно, самое ненавистное.

— Где это? — спросил Дима.

— У Азау-Баши. Потом узнал: пять тысяч кубометров сошло. Сто двадцать восемь тонн на метр квадратный — ударная сила.

— А как же кошки? — хитро спросил Егор. — Оне же на ваших ногах были, как же ими свой затылок окорябать? Не пойму.

— Не на моих ногах они были, — ответил Райнер холодновато.

Он вспомнил крик горных галок и сквозь мутную пленку — белое пасмурное небо. Галки ходили по склону, приглядывались, нагнув голову, к тому, что торчало из-под снега. Он хотел прогнать их, но голоса не было. В этой лавине из шестерых только он и Сидоренко остались живы.

— Хочу спать, — сказал Райнер.

С утра в воскресенье Егор ушел в поселок за бензином и пропал. Дима притащил из магазина мешок с буханками, сходил за сахаром, маслом и крупой. Райнер перепаковывал вещи, посматривал на небо. К полудню залив затянуло мглой, ветер стих.

— Схожу в столовую, потом ты.

Они пообедали, Егор не приходил, было около четырех. Райнер лег на диванчике в комнате и заснул, Дима слонялся по палисаднику, где ничего не росло. Напротив стоял новый блочный дом с почтой и аптекой. Точно такой же, как в их районе или у Сашки или у Неймана. Женщина в синем платье протирала окно на третьем этаже. Стекло играло синими бликами. Рядом с домом у фанерного ларька «Пиво — воды» бродили две белые курицы. В засохшей грязи проулка ржавел раскуроченный трактор-тягач.

В пять шумно притопал Егор, красно-бурый, веселый, сказал: «Поехали!» — прищурился, добавил хитро: «За пятнадцать». Райнер подумал. «Какой ваш адрес?» Егор перестал ухмыляться: «А что?» «Хочу записать, а вы — мой». Егор долго разбирал написанное.

— Что за фамилия у вас? Еврей, надо быть.

Райнер пожал плечами.

— Родословной не веду. Дед — из шведов. Предки, может, еще при Петре обрусели. Спроси лучше вон у «историка».

Солнце пробивалось сзади под лиловатой тучей, а впереди все раздвигалась морская темная пустынность, кое-где вспыхивая всплеском волны. Справа уходил, загибался к югу скалистый берег, у розоватых лбов опадали беляки прибоя, а выше плавно изгибались пустые холмы с редкими тычками сосен. Когда-то Райнер видел — вот так же с моря — на таких же холмах-гольцах маленькие фигурки оленей. Они паслись и не смотрели на море. Тогда рядом у фальшборта стояла Римма, мотобот Кандалакшской биостанции шел вдоль Кольского на восток и берег был слева, а сейчас справа.

Егор переложил румпель и пошел к островам; иногда катер поддавало под скулу и обрызгивало лицо и плечи; сильнее засвежело, резче запахло солью и бензином; лайка поводила носом к берегу, щурилась на блики.

— Шхеры, — сказал Егор, но никто не расслышал. — За островами потише, а вот посля мыса — только смотри!

Егор говорил больше для себя, рыжие волосы прилипли ко лбу, потемнели, ворот был расстегнут, и по жилистой шее стекала вода. Он все напряженнее всматривался в море, где на дальнем мысу четко белел треугольник — мореходный знак. Егор знал, что за ним приткнуться будет негде, и выжимал из мотора все.

Чайки кружили в кильватере, иногда нырком чертили воду и взмывали с визгливым криком, «хорошо, хорошо» повторялось в Диме, он слизывал горькие капли, слушал, как то взвывал, то захлебывался мотор, жадно смотрел вперед, где все огромней распахивалось открытое море. Когда миновали последний островок — кучу черноспинных скал, — ухнула, прокатилась под днищем первая тяжелая волна, ударила под корму, окатила колени. Егор тянул шею, высматривал встречные накаты, еще не рваные, но уже в пузырьках пены, несущейся вдоль бортов. По голубому востоку навстречу тянулись грязные расчесы, холодом дуло в рот, в глазницы, продувало голову до корней волос.

— …ачивать…адо! — крикнул Егор.

Райнер покосился.

— Заворачивать надо! — повторил Егор зло.