Маршрут Эдуарда Райнера

Райнер скупо улыбнулся: день был прожит недаром. Его страна— необитаема. А сам он — добрый хозяин больших и малых, которых он убивает очень редко и только для насущного пропитания. Он мог бы стоять здесь до вечера, но надо спускаться. Как это поется: «Что же делать — и боги спускались на землю».

Выше озера в порогах они втроем ловили форель. Потом здесь же, на галечном мысочке, Нина почистила ее и стала жарить, подложив под противень два камня, а Дима помогал: подавал масло, муку, соль, — и неотрывно смотрел сзади на ее пушистый затылок, над которым кружились комары. Дядя Миша, разувшись, отдыхал на солнышке, хлюпал трубочкой, щурился в небо над соснами. Они почти не разговаривали, в разговорах не было нужды — покойно текла по жилам густая кровь, словно синь небесная, настоянная на осени, сонно шумел перекат, посверкивая рябью на валунах, и мысли и тело — все отдыхало, а глаза следили за тонким дымком, и ноздри чуяли сырость коряги, холодок песка, увядшую осоку и сытный дух жареной форели, янтарной от подсолнечного масла, пропитавшего корочку, обнажая плотное белое нутро, и ели, заедая черным черствым хлебом. Дима смотрел, как Нина заваривает чай (где уже он это видел?), как, сморщив от старания переносицу, разливает его по кружкам, как дует, глотает, поднимает глаза на него, и глаза эти — улыбаются. Он отвернулся, подкинул-поймал камешек.

— Второй раз ем, вкусная, — сказал он.

Еле слышное жужжанье неведомо откуда, слышнее, ближе, металлическое высотное жужжанье, и все они закинули головы, отыскивая самолет. Маленький самолет пролетал над дальним кряжем,

двухмоторный биплан лесной охраны. Он летел из почти забытого мира, с ним не было связи, пролетел и заглох, сгинул. А они молча нагнулись над кружками.

«Когда, где я вот так же с ними сидел, в такой же день, в такой же точно день?» — пытался вспомнить Дима. Ему казалось, что он знает их всю жизнь. Он смотрел, как она встает, лениво потягивается, подставив солнцу зажмуренное помягчевшее лицо, и с легким вздохом идет мыть кружки. Он взял противень, присел рядом с ней и стал скрести жир песком. Она вымыла кружки, но осталась.

— Нина, — сказал он и облизал губы.

Она повернула к нему голову.

— Нина, — повторил он и смутился, не зная, что сказать.

— Что?

— Вкусная была форель…

— Да…

— Пошли, ребята, — окликнул дядя Миша. — Надо вечером сеть проверить, да и вообще…

Вечером, когда затопили печь и сели за стол вокруг свечи, дядя Миша сказал:

— Ну вот и день прошел.

— Прошел, — грустновато повторила Нина.

— Завтра пойду искать, — сказал он и посмотрел на дверь. — Второй день.

— Кого? — недоуменно спросил Дима: он совсем забыл о Райнере. — Ах да! Я тоже пойду.

Он не испытывал никакого беспокойства, ни разу не подумал, что с Райнером может что-то случиться в лесу. В городе — может быть, и то вряд ли, но в лесу — нет.

— Нет, я один пойду, — сказал дядя Миша. — Я места знаю. Вам нельзя.

— Почему?

— Он может и сюда вернуться. Ну как больной или что.

— Тогда я, — сказала Нина.

— Не надо. Вы дом покараульте лучше. Ночью не приду — не гоношитесь, здесь лазы тяжелые, сопка, ветровал. Утром или к полудню ждите.

Нина ничего не ответила, и Дима понял, что она останется с ним. Он думал об этом, не проникая никуда глубже самого факта, но думал неотрывно, пока дядя Миша собирал котомку, отбирал хлеб, спички, сматывал бечевку, разминал сухие портянки и все копошился, копошился. Дима полез на нары стелиться и нащупал в углу какой-то сверток. В старые брюки было аккуратно завернуто шесть пачек концентрата, соль в баночке, две банки тушенки, двенадцать кусков сахара: ровно половина продуктов, которые оставались у них с Райнером. Он еще пошарил на нарах, заглянул под нары, сел, сказал растерянно:

— Знаете, а ведь он все свои вещи забрал. Вон продукты разделил…

Дядя Миша посветил свечой, проверил, почмокал трубочкой.

— Значит, напарник ваш подался в одиночку. Записки нет?

— Нет…

— Ну и дела!

Молчание стало тревожным, мысли разбегались, как тени от свечи.

— Как же будем? — спросила Нина.

— Я все одно пойду. Места он не знает, пешком далеко не уйдет.

— Он — уйдет, — угрюмо сказал Дима.

Дядя Миша полез спать, ничего не ответил.

Они спали или не спали, а он сидел и смотрел в огонь свечи. Голубоватое жало, желтое сияние, и все колеблется — огонь, тени, изба, жизнь, решения. Почему не предупредил? Зачем ушел? Райнера не было, но он словно вернулся — бесплотно, чтобы опять мешать жить. Дима сидел и думал, почему Райнер не оставил записку, а продукты честно разделил.

Прежде чем спускаться, Райнер еще раз вгляделся в бинокль в котловину под далеким восточным кряжем: еловый нетронутый лес, заматерелый, ржаво-черный, и меж елей — темное зеркальце с белыми шариками кувшинок. Он засек азимут. «Там и заночую».