Маршрут Эдуарда Райнера

В его выпученных глазах отражалась только кромка скал высоко вверху по краю котловины, гранитные обелиски, освещенные закатом, а сам он лежал на дне страха и темноты и не мог пошевелиться. Сырела, уплотнялась еловая темнота, болью-иголкой отзывался каждый ломаный толчок пульса, Райнер боялся даже моргать, он ждал, когда пульс оборвется окончательно, навсегда. Впервые он ощутил, что умирает. Это нелепо; смерть и он — это нелепо. «Не надо!» — выдавил он; не он — его глубочайшее нутро, и от этого все изменилось в долю секунды. Весь он, все сто двенадцать килограммов мяса, мышц, костей, мозга, крови стали другими за долю секунды, от пяток до корней волос, меж которыми выступил ледяной пот. Пот стекал по вискам за уши, по лбу, копился в глазницах, над верхней губой, а он боялся поднять руку, чтобы утереться. Боль — смерть — сидела на груди, стерегла. Скалы вверху над елями наливались розовым, темно-багровым, потом фиолетовым холодом, наконец осталась одна жила мерцающего кварца; тьма стекала вниз и встречалась с туманом, жила гасла, все гасло, но он еще дышал, ни о чем не думая, ни на кого не надеясь, но дышал.

Лайка подошла в темноте, ткнула его носом, тявкнула, лизнула в щеку. Ему было не до нее, вообще ни до чего: главное было не шевелиться, замереть, как мертвый, обмануть. Кого? Об этом он думать не смел.

9

Дядя Миша ушел, едва засветало.

Расходился ветер, качал лес за проваленными крышами, брякал оборванным проводом на одиноком столбе; ветер обнажал суть покинутого поселка, стонал в пещерах выстуженных комнат, в скелетах голых стропил. Матовой изнанкой стелились заросли крапивы, раздувало угли в кострище. Ветер поворачивал на северо-восток, укреплялся, очищал лимонно-бледный край восхода, промытый холодом.

Нина повязала платок, надела стеганку и села к огню. Издали она казалась беженкой на привале. Дима стоял у дома, не подходил. Он уедет, а это останется: костер, ветер, шерстяной платок, по-бабьи спущенный на лоб. Но не для него. Ему стало тошно, ноги сами зашагали к ней. Она не повернулась, но сказала:

— Садись, посидим…

Первый раз на «ты». Он сел рядом. Что сказать, чем успокоить?

— Все обойдется, — сказала она.

— Конечно, обойдется. Он лес знает.

— Кто?

— Кто? Дядя Миша.

— А! Он-то знает. Но этот, другой. Райнер его фамилия?

— Райнер. Он всегда в одиночку, не беспокойтесь.

— Это ничего не значит.

Оказывается, она думала не о дяде, а о Райнере. Пусть, лишь бы не молчала.

— Вы что, поругались с ним?

Он покраснел от неожиданности.

— Нет… Да, было дело, но он, вы его не знаете…

— У него семья есть? — Теперь она смотрела опять только в костер.

— Кажется. — Он вспомнил мальчишку в немецкой курточке и шортах. — Может, и не одна…

— У таких всегда так… С такими жить вместе невозможно.

— Почему? — спросил он и понял, что не надо спрашивать: сейчас она думала не о Райнере.

Он встал. Уйти или остаться? Ветром швыряло искры по кочковатой сырине. Уйти?

— Садись, — сказала она. — Есть хочешь?

Он сел, скрывая волнение: второй раз на «ты». Ему захотелось все рассказать ей о себе, о Райнере, даже о странных цитатах из истории, которые он слышит иногда в полусне.

— Он сам не знает, кто он, и никогда не узнает, — непонятно сказала она и развязала платок, стянула на шею.

Ветер тотчас дунул под тонкие волосы у висков, обнажил маленькое ухо, родинку на шее пониже порозовевшей мочки. Дима забыл, о чем они говорили.

— Вы… всегда… вместе ездите? — спросил он, выбираясь из оцепенения.

— Часто. А последние два года подряд. — Она резко заправила прядь за ухо. — С дядей так хорошо ездить, а с иными другими…

Он ничего не спросил, он почуял, что даже думать об этом, ее интимном, опасно. Она глянула на него, еще чуть хмурясь, и улыбнулась:

— Налить тебе чайку?

— Да! — Он опустил глаза, чтобы не выдать своей глупой радости. Она бережно налила, еще бережнее передала кружку, их мизинцы столкнулись, у нее он был совсем холодный.

— Холодно? — спросил Дима с таким участием, словно она замерзала в снегу.

— Нет, это бывает…

Она ответила не о холоде, и он спросил не о холоде, они одновременно поняли это, взглянув друг другу в глаза, и оба смутились. Теперь они смотрели в дым над костром и думали об одном и том же. Говорить больше было незачем, они и это поняли и оберегали молчание весь день.

К вечеру ветер усилился, он вселял беспокойство, и чем ближе подступала темнота, тем оно становилось глубже и потаенней.

— Что на ужин сварим? — спросил он.

— Я не хочу… Есть щука отварная, если хочешь.

— Ну тогда хоть чаю.

Он расшуровал костер, который так весь день и не затухал, навесил котелок. Бараки-покойники смотрели в ночь пустыми глазницами, брякал провод о телеграфный столб, шумела, скрипела, гукала еловая тьма. Оставаться на юру стало невмоготу, и они перешли в дом, зажгли свечу; Дима стал колоть растопку для печки.

— Сегодня не придут, — сказала Нина. — Неуютно здесь одной.

— А я?

— В лесу этого не было, я два раза даже ночевала одна. Вернее, две ночи подряд.

— Страшно?

— Нет. Со мной собака была, ружье. Собака все шорохи понимает. Смотришь на нее — и спокойно.