Март, последняя лыжня

— Пуля со скользом прошла, — поясняет дед, — а то бы каюк, записывай в упоминанье. Пополз я. Ползу, а голова кругом идет. Полежу, отдышусь и опять ползу. Добрался до своего огорода, отлежался, брякнул старухе в оконце, перепугал ее до смерти. Чуть родимчик с ней не приключился. Митрий, говорю ей, Подмиглазов в тот мир отошел; а она не слухает, крестится, молитву творит, думает, я с загробной жизни явился. Едва втолковал, что живой я, не покойник. Спрятала она меня в бане, под полком, а через день и наши пришли, партизаны. А Карюху пристрелили, аспиды. Выходит, зря муки принимал.

Данилка слушает Савостия и вспоминает обелиск на увале, куда в мае носят венки. Под обелиском братская могила тех, кто боролся здесь за Советскую власть. Слушают мальчишки деда и не ведают, что предстоит им воевать в самой жестокой из войн. Наглядятся они страданий человеческих, будут биться насмерть с лютым врагом, который захочет отобрать это поле, это озеро, эту тишину, и двое из сидящих сейчас у костра останутся лежать: один — в Польше, другой — в Восточной Пруссии.

На лугу фыркают кони и грузно прыгают со спутанными ногами. На той стороне виден костер косарей, латунной дорожкой отсвечивающий в озере. Перестали звенеть в траве кузнечики, умолкли птицы. На землю пала ночь.

Из тьмы, как привидение, появляется Серко. Ребята вздрагивают от неожиданности. Старый мерин кладет непомерно большую голову на плечо деду. Савостий гладит ему храп. Мерин закрывает глаза, благодарно принимая ласку. Серко — заслуженный конь. Ребята знают, что в гражданскую войну носил он лихого красного командира. И ухо у Серка отсечено саблей в бою, и на крупе заплывшие рубцы от сабельных ударов. Уносил он с поля боя раненого хозяина своего, а за ним гнались враги. Рубили беляки коню круп, пытаясь достать до лежащего в седле без памяти командира. Командир тот молодой — Данилкин отец. С гражданской вернулся он на Серке, и с тех пор конь на райисполкомовской конюшне.

— Ну ступай, ступай, — ласково говорит дед, — попасись, трава-то ноне сладкая.

Савостий легонько хлопает Серка по морде, и конь послушно идет в темноту. Дед задумчиво глядит на огонь. Может, о Серке думает. Отстоял его у Данилкиного отца, когда тот хотел отправить старого мерина на живодерню. Сказал он тогда Данилкиному отцу жестокие слова: «Ты, председатель, душой-то не зверей, а то сердце волчиным станет, и на людей олютеешь. И так уж покрикивать начал. А Серка на мои руки оставь, мы с ним как-нито старость скоротаем. Ведь он же спас тебя в бою, аль запамятовал?» Данилкин отец потом целый день хмурым ходил, а вечером сказал: «Иной раз себе в душу заглянуть надо и ревизию сделать. А то хлам всякий набирается. А всего пуще — равнодушие да неблагодарность».

Андрейка уже спит, рыжая голова его и босые грязные ноги торчат из-под облезлого полушубка. Слипаются глаза и у Ромки. Вот он роняет голову, испуганно вздрагивает, взметнув белесые брови, бессмысленно поводит взглядом вокруг и окончательно засыпает. Давно спят и дедовы собаки, положив головы на лапы. От Данилки же сон бежит. Он слушает ночь. Огромная, распластала она черные звездные крылья над землей, и стихло все до утра. Костер на той стороне угас, косари спят.

Великая тишина на земле.

Замер Данилка, ощущая свое кровное родство с этой ночью, с этим тихим озером и спящими холмами. Попытался представить себе, какая она огромная, его земля, и не мог — такая огромная, что идти, идти, год будешь идти и не пройдешь с краю на край.

Где-то далеко-далеко петушиный крик. Ему откликается другой, третий, и у Данилки в груди теплеет от этого милого и такого родного петушиного зова.

Замер Данилка, ощущая свое кровное родство с этой ночью, с этим тихим озером и спящими холмами.

— Слыхал? — Дед поднимает крючковатый палец. — Поют, жизню славют. Чего не спишь? Нога болит?

— Не-е, просто не хочется.

— Не хочется… — повторяет раздумчиво Савостий. — Это уж мне не до сна. На землю наглядеться охота, веку-то с гулькин нос осталось. А ты спи, тебе еще дорога длинная.

Из-за березника всходит луна. В легком серебряном сиянии обозначились поля, напоенные светлым дымом; озеро, залитое лунной яркостью; березы, кованные из серебра; лошади, стоящие неподвижно, как копны. Две из них наклонились, почти касаясь мордами друг друга, а между ними висит луна. Кажется, держат ее кони на своих гривах, и очерченные светлым ореолом их силуэты четко выделяются на темном сукне неба.

Откуда-то доносит тихий, нежный звон.

— Что это? — спрашивает Данилка.

— Луна звенит, — отвечает дед.

Данилка смотрит на удивительно чистую, будто прозрачную луну и верит деду — звенит луна. Притихшие кони будто тоже прислушиваются к этому загадочному звуку.

— Ты, Данилка, на землю-то свою гляди, — раздумчиво, будто самому себе говорит дед. — Глаза-то пошире открой и гляди, гляди. А то ведь мы топчем-топчем ее, а все не видим, чего под ногами-то. Когда уж к краю подойдем, тогда и прозреем, ахнем — раскрасавица-то какая, земля-то наша зеленая. Ты гляди, Данилка, гляди на нее. Сердцем гляди-то, душой.