Март, последняя лыжня

Много раз видел Данилка свою землю, родился на ней, вырос, но в этот утренний час она показалась ему совсем другой, новой и необычной, и что-то пронзительно-счастливое вошло в сердце, и он задохнулся от нахлынувших чувств, еще не понимая, что пробудилась в нем великая сыновья любовь к родной земле.

И потом, через много лет, коченея в окопах, захлебываясь в болотах, вспоминал он именно этот утренний час на увале, это огромное солнце, эту зеленую землю свою, и она давала ему силу, веру, мужество.

ВАН-ГОГ ИЗ ШЕСТОГО КЛАССА

Он первым подошел к Данилке в новой школе. Кончился урок, и Данилка застенчиво вышел из класса, удивляясь длинному коридору, ярким плакатам на стенах и паркетному блестящему полу. Ничего этого не было в тех школах, где он раньше учился: ни в деревне, ни на станции, откуда они недавно переехали сюда, в крупный промышленный город.

— Рисовать умеешь? — неожиданно спросил этот невысокий и крепкий мальчишка.

— Не-е… — растерянно протянул Данилка.

— Хочешь, научу? — предложил он.

— Хочу, — сказал Данилка и сам удивился. Всего минуту назад он об этом и не думал даже.

— У нас кружок ИЗО есть, — напористо продолжал говорить мальчишка, — записывайся.

Данилка согласно кивнул, хотя даже и не знал, что такое ИЗО. Данилка еще немного робел от новой городской жизни: и от шумного движения машин, и от запутанного лабиринта улиц, и от незнакомых учеников в школе.

У мальчишки, звали его Сашкой, был светлый вихор на лбу — «корова языком лизнула», щербинка в верхнем ряду зубов и серые внимательные глаза, будто он все время ко всему присматривается и изучает. Эти глаза долго смущали Данилку.

Семья Данилки жила на окраине города, в бараке, у многодетной вдовой сестры отца, ютились все вместе в небольшой комнате. Отец теперь работал на заводе и ждал, когда дадут квартиру. Сашка тоже жил в бараке, почти рядом с Данилкой, и после школы они обнаружили, что идти им в одну сторону. По дороге окончательно и познакомились.

Сашка, показывая наикратчайший путь от школы до дома, вел через котлован строившегося копрового цеха, через пустырь, заросший лебедой и полынью, через маленькую речушку, черную от заводских сбросов. Когда они вступили на дощатый настил шаткого деревянного мостика, Сашка вдруг остановился и, показывая на зловонный пар, стоящий над речушкой, сказал восторженно:

— Гляди, как золотится на солнце.

Данилка увидел, что и впрямь клубы удушливого пара, поднимающиеся над речкой, окрашены в нежно-золотистый цвет и ярко выделяются над глянцево-черной поверхностью речки.

— Вот бы схватить, — сказал Сашка, прицельно прищурив глаза и как бы впитывая в себя, запоминая этот редкостный цвет. — Это только во второй половине дня бывает, когда солнце вон оттуда светит. — Он показал на гору, под которой дымил завод. — Я уж сколько раз пробовал схватить — и не могу.

Он внимательно смотрел вдоль речки.

— Может, маслом надо, а? — Но тут же отбросил свою догадку: — Нет, масло тяжелит картину, легкости нету, а тут, видишь, воздушность. Как раз акварелью надо.

Сашка говорил, не столько обращаясь к Данилке, сколько к самому себе. Данилке даже показалось, что Сашка и вовсе забыл о нем.

Они стояли на ветхом, чудом державшемся мостике, и Данилка страдал от нестерпимой вони, исходящей от речки, а Сашка вроде даже и не замечал этого. Прищурив глаза, он все глядел и глядел на золотистый ядовитый пар. И вдруг рассказал, что отец его погиб на заводе, когда расплавленный чугун прорвал доменную лётку и хлынул в цех. Отец Сашки бежал по этой огненной реке, и никто ничем не мог ему помочь. Он сгорел весь, даже хоронить было нечего. Слушая рассказ Сашки, Данилка с опаской глядел на огромные доменные печи, возвышающиеся, как горные пики, над заводом.

Наутро Данилка пришел к Сашке в барак. В комнате было столько ребятишек, ползающих, кричащих, бегающих и дерущихся, и столько взрослых, что и шагу ступить нельзя, чтобы не натолкнуться на кого-нибудь. Оказалось, что все это Сашкины братишки, сестренки, племянники, дядьки и тетки. По случаю воскресенья все были дома.

Сашка завел Данилку в свой крохотный уголок между качалками и висящими на веревке пеленками. Собственно, эти-то пеленки и служили стенкой, отгораживающей его уголок. Здесь, у окна, на колченогом столике Данилка увидел акварельные «медовые» краски в железной коробочке, набор разнообразных кисточек и Сашкины рисунки. Данилка сразу оценил их — нарисовано было здорово. Данилка хотя и сказал накануне, что не умеет рисовать, все же порисовывал иногда, но только карандашом и, конечно, художником себя не считал. Однако у него имелась даже тетрадка, в которой на каждой странице были нарисованы Пушкин, Крылов и Чапаев. Данилка, пожалуй, не мог бы объяснить, почему именно этих людей он рисовал. Пушкин весь кудрявый — любой догадается, что это Пушкин. У Чапаева папаха набекрень и усы — тоже ни с кем не спутаешь. Ну, а у Крылова — три подбородка и распахнутый воротник рубахи. Данилка эти портреты выдавал сериями.

Посмотрев на Сашкины рисунки, Данилка сразу понял, что ему с ним не тягаться.