Март, последняя лыжня

Потом мы пошли к председателю, еще разгоряченные, и рассказали о драке. Он выслушал нас и начал сворачивать одной рукой на груди у себя цигарку.

— Дайте я, — предложил Семка.

— Ничего, я уж и сам наловчился. — Председатель ловко скрутил цигарку, провел языком по бумаге, вглядываясь прищуренными глазами в нас. Потом достал «катюшу» и подал мне. — Вот тут еще не могу. Высеки огонька.

Я высек, председатель прикурил, затянулся, а сам все продолжал рассматривать нас, будто впервые видел.

— Вон вы какие, оказывается, — произнес наконец он.

Что он этим хотел сказать, мы не поняли, а он, отвернувшись к окну, вдруг спросил:

— Ну, а как дежурство прошло?

Мы с Семкой замялись, поглядывая друг на друга. Председатель не оборачивался, и мне показалось, что спина его выпрямилась и весь он внутренне напрягся.

— Проморгали, что ль?

— Проморгали, — обрадованно ухватился Семка за спасительную соломинку, подброшенную председателем.

И тут я увидел, как председатель облегченно расслабился, мне показалось, что он боялся услышать другой ответ.

— Луговинку-то выпластали опять у полевого стана.

Мы не успели сообразить, про какую луговинку говорит председатель, как за окном неожиданно раздался громкий плач и причитания. Председатель метнулся к окну и распахнул его. По улице, шатаясь, шла женщина с тремя малышами и причитала:

— Егорушка, родной мой, да что я теперь буду делать, ненаглядный ты мой!

Малыши дружно поддерживали мать ревом.

— Та-ак, — скрипнул зубами председатель. — И Егора, значица…

Возле женщины быстро образовался круг колхозниц. Среди них металась почтальонша. Женщины опасливо косились на конверты в ее руках.

— Раздает, — со стоном вздохнул председатель и яростно затянулся цигаркой так, что глубоко запали щеки.

А старуха была уже здесь и отхаживала Егорову вдову. Она усадила ее на крылечко конторы и требовательно крикнула в открытую дверь:

— Водицы дайте, холодненькой.

Семка вперед меня зачерпнул ковшом из бадейки и выскочил на крыльцо, я за ним, следом за нами председатель.

Старуха набрала в рот воды и прыснула на сомлевшую женщину, привела ее в чувство. Успокаивала, как малое дитя, гладила по худому плечу, а женщина билась и рвала на себе волосы, немо хватая ртом воздух и дико устремив невидящие глаза в одну точку. Рядом заходились в плаче пацаны, мал мала меньше.

Старуха встретилась глазами с председателем, и они какое-то время смотрели в глубину зрачков друг другу.

— Дай-ка, курну я, — сказала старуха.

Председатель протянул окурок. Она жадно затянулась несколько раз, бросила цигарку и решительно шагнула к почтальонше:

— Давай уж и мне, дочка. Чтоб до разу.

Почтальонша с плачем кинулась старухе на грудь.

— Бабуня, прости меня, бабуня!

— Да кто ж тебя виноватит? — гладила ее по голове старуха. — Рази ж твоя вина есть, несмышленыш?

— Вот она, проклятая война! — глухо сказал председатель. — Неужто не последняя? А?

Я испугался тогда. Лицо его враз почернело, обрезалось, слепые от ненависти глаза полоснули меня, как бритвой. В пустом рукаве его шевелился обрубок.

— Не может быть! — закричал председатель. — Не может быть, чтоб не последняя!!

Грохнул кулаком по перилу крыльца…

Неужели не последняя была? В мире все сильнее и сильнее пахнет порохом. Все слышнее бряцание оружием. Неужели опять по таким вот дорогам будут уходить отцы, братья, сыновья? Уходить и не возвращаться.

Я смотрю на дорогу, по которой четверть века назад ушли мы на фронт. Для многих она стала последней. Сейчас по ней гремит самоходная сенокосилка. Машину ведет молодой парень в фуражке. За ремешок козырька вдета ромашка. Он с любопытством глядит на меня. Чего, мол, этот городской делает на погосте. Я тоже смотрю на него, он мне кого-то напоминает. Парень здоровается со мной, по деревенскому обычаю приветствовать незнакомого человека, и машина тарахтит дальше. Может, это Ванятка? Нет, какой Ванятка. Ванятке сейчас под тридцать…

Тогда тоже был покос. Косили литовками. Машин таких еще не было. В первый день деревенские пришли, как на праздник, в чистом, в новом. Председатель медали повесил на выстиранную гимнастерку. Старуха пришла в новом переднике, почтальонша ленту вплела. Председатель снял фуражку, постоял, поглядел на луга, на нас и сказал:

— Кажись, с кормом будем. Трава ноне как по заказу. Ну, с богом! Начинайте.

Старуха пошла передом. Мы за ней. Ходко шла, сноровисто, мы угнаться не могли. Но когда кончился первый прогон, она не могла никак отдышаться. Пот так и катил бисером по ее лицу. И она все утиралась новым передником. У меня ныла спина, шея налилась свинцом, и рук не поднять. Но сдаваться было стыдно — впереди шла старуха.

Когда выкосили полянку, она сказала, с трудом переводя дыхание:

— Передохнем, касатики.

Мы побросали литовки и кинулись к ручью.

— Погодите, — остановила нас старуха. — Так передышИтесь аль лицо сполосните, а то нутро остудить можете, и сила уйдет, ежели напьетесь…

Позднее, в многочисленных марш-бросках, в больших переходах, когда двигались к фронту, я не раз вспоминал старуху. Действительно, нельзя пить человеку разгоряченному. Сила уходит. Перетерпеть надо.