Март, последняя лыжня

В полдень старуха слезла с потолка и, охая, прилегла на траву. Кликнула внучат.

— Опять помираешь? — серьезно спросил Ванятка.

— Сердце закатывается, — ответила старуха. — Потопчите-ка мне спину, поясница совсем отломилась.

Внучатам, видать, это было не впервой. Они живехонько взобрались на бабкину спину и старательно топотали по сухому телу. Бабка кряхтела.

— Ну будя, вот и ладно. Отмякло малость. Не упадите, слазимши-то. Поди, промялись, ись хОчите?

— ХОчим, — басом сказал Ванятка, а Полюшка кивнула.

Старуха поднялась на колени, черствыми пальцами вытерла носы ребятишкам, вытащила из узелка горбушку хлеба, перья зеленого лука и соль. В туеске у нее был квас. Внучата уплетали за обе щеки.

— Может, и вы покормитесь? — спросила старуха нас.

— Нет, спасибо, — сказал Вовка, — у нас обед скоро. Вот с нами, пожалуйста…

Как же звали ее? Вот память! Хорошо помню лицо, усталое, спокойное, длинное, перепаханное морщинами. Толстые губы, большой висячий нос. Глаза блеклые, когда-то, видать, голубые. Помню голос, грубый, с хрипотцой, какой бывает у заядлых курильщиков и у людей, которые не прочь выпить. Помню жест, интонацию, а вот имя совершенно забыл. Может, здесь, под этим крестом, совсем и не она. С чего я решил, что она? Поди, живет и здравствует старуха, а я ее похоронил.

А что было потом? Та ночь?

Тогда вечером вся наша школьная бригада сидела у костра. Неожиданно из темноты вынырнула лошадь, верхом сидел председатель колхоза, однорукий усатый фронтовик. Пустой рукав выгоревшей гимнастерки был заправлен за офицерский новый ремень. Он поманил меня пальцем. Я подошел.

— Просьба есть, — тихо сказал председатель, нагибаясь в седле. — Возьми парней да покарауль ночку в горохе. Кто-то горох шевелит, косит, подлец. Ночью опять полянку выхватили за ельником. Покараульте, кроме вас, некому. А?

— Ладно.

— Ну вот спасибо. Хватайте и тащите ко мне, я его, гада, в тюрьме сгною за это дело. По законам военного времени.

На облаву со мной пошли Семка и Вовка. Мы представляли себе, что лежим в разведке и вот-вот появятся немцы, но это не мешало нам потихоньку переговариваться и уплетать молодой сладкий горох.

— Когда же наконец возьмут? — вздохнул Вовка.

Мы сразу его поняли.

— Люди воюют, а мы тут среди девчонок, — поддержал Семка. — Так и война кончится.

Семка был прав. Война шла третий год, а нас все не брали. Вся надежда была на осень.

Луна светила неистово. Гороховое поле блестело, под косогором речка, будто расплавленное серебро, струилась. Поля уходили в призрачную даль и где-то терялись в светящейся дымке горизонта. Красота этой ночи заставила нас замолчать, и мы зачарованно глядели вокруг.

Около полуночи, когда нас стало уже клонить ко сну, на фоне светлого неба возникла темная фигура. Мы вздрогнули, такой она показалась большой и внезапной. Всмотрелись: женщина. Ожидали здоровенного детину, который стал бы отбиваться и с которым сразу-то и не справишься. А тут женщина. Стало обидно. Втайне мы уже видели восхищенные взгляды девчонок.

Женщина подошла к краю поля и принялась рвать горох и совать его в мешок.

— Пусть нарвет, — шепнул Вовка. — С поличным накроем.

Когда она нарвала достаточно, Вовка вскочил и крикнул:

— Эй, что вы делаете!

Женщина охнула и уронила мешок.

— Господи, перепугали-то как! — сказала она.

Мы охватили ее кольцом, по всем правилам военной тактики.

— А ну, тетка, пошли с нами! — сурово сказал я.

Когда она повернулась лицом к луне, мы растерялись. Перед нами стояла старуха-плотник.

Первым опомнился Вовка.

— Забирайте мешок и идемте к председателю! — приказал он.

— Не надо меня вести, касатики, — вздохнула старуха. — Засудят. Ребятёнки останутся.

— Раньше надо было думать, — отрезал Вовка.

— Да рази ж пошла бы я? Полюшка прихворнула, кисельку горохового просит. Вот и побегла чуток сорвать.

— А чего мешок притащили? — усомнился Семка.

— Да мешок-то я вовсе не за этим взяла, думала на возврате веничков наломать, попариться завтри — поясницу разломило.

— Ну-у, веники! — понимающе протянул Вовка. — Знаем мы эти веники.

Я молчал. По законам военного времени за килограмм колхозного зерна давали три года, не считаясь ни с чем. Толком не отдавая себе отчета, куда идти и что делать, но внутренне озлобляясь на Вовку, закинул я легонький мешок на плечо и шагнул к деревне.

— Как вам не стыдно, — совестил Вовка. — На старости лет. Люди на фронте воюют, а вы…

Старуха безропотно слушала, вздыхала.

Мы шли по теплой мягкой пыли, отогревая босые ноги. Пыль не успела остыть, ночь только началась. Вовка все строжился, Семка сопел.

У околицы я спросил:

— Где ваш дом?

— Вот моя изба. — Старуха кивнула на крайнюю хибарку.

Покосившийся тын, воротца из жердей. Никак не походило, что тут плотник живет.

Я свернул к избе и сбросил мешок на крылечко.

— Забирайте.

Почему не повел ее к председателю, не знаю. Обещал доставить вора, а, главное, сам был твердо убежден со всей непримиримостью и бескомпромиссностью юности, что с расхитителями нечего церемониться, и все же не повел.

Старуха пожевала губами, поглядела на тощий мешок и вдруг поклонилась в пояс.

— Век не забуду, касатики.