Март, последняя лыжня

— Погодьте, я придумал, — остановил их Парамонов. — Дуриком не взять.

За стеной недобро стихло.

«За соломой побегли. — Тоскливо сжало сердце. Пощупал барабан. — Шесть пуль еще…»

По лбу щекотливо стекала теплая струйка. Гераська вытер ее рукавом, вспомнил, как в одной деревне видел замученного колчаковцами большевика. Он был весь в засохших потеках крови. На спине и груди ему вырезали звезды. Говорили, последним патроном хотел себя решить, да осечка произошла…

У Гераськи подкосились ноги, когда услышал сдавленный родной голос:

— Герась, ты, что ль?

— Он, он, говорят тебе! — гундосил Парамонов. — Эй, Гераська, тут вот матерь твоя! Слухай ее!

Гераська напрягся. За стеной тишина.

— Чего молчишь, ведьма? — сорвался тенорок чувала на высокой ноте. — Вызывай!

— Герася… — неуверенно позвала мать. — Отзовись, ежели ты это. Говорят, помилуют, коль сам выйдешь.

Давясь сухой спазмой, Гераська крикнул:

— Брешут, маманя!

— И то думаю, — глухо отозвалась мать.

И снова недобрая немота притаилась за стеной.

— Кличь, говорят тебе! — вызверился кто-то. — А то саму! Эй, парень, не выйдешь — матку твою решим!

Гераська помертвел. Подстреленной птицей билась мысль: «Что делать, что делать?»

— Герася, за меня не боись! — высоким накаленным голосом выкрикнула мать и вдруг слезно стала молить Парамонова: — Прохорыч, малец ить еще! Господи!

— Ну, ты! — взревели разом. — «Малец»! Он двоим дырки просверлил.

— Выщенила ублюдка! Плетьми ее!

— В землю втолочь!

Сквозь остервенелый разноголосый мат послышался приглушенный вскрик матери. У Гераськи зашлось сердце, будто стиснули его железной пятерней.

Он больше не раздумывал. И еще не осознав до конца, на что решился, рывком отодвинул кадку, выдернул валек из скобы и распахнул дверь. На миг ослеп от холодного блеска луны и мертвой стеклянной синевы вокруг. Набрав полную грудь воздуха, как перед прыжком в студеную воду, шагнул за порог.

К нему кинулось несколько человек. Гераська раз за разом выстрелил в ближних, один из них споткнулся и стал заваливаться на бок.

Поискав тоскливыми глазами мать и так и не найдя ее, Гераська неловко сунул в рот пахнущий кислым порохом, теплый ствол нагана и, зажмурившись, нажал курок…

Партизаны ворвались в Чудотвориху на рассвете. От бешеного намета стонала земля. Зубовцы выскакивали из изб в одном исподнем, отстреливались на бегу. Испуганно татакнул пулемет и тотчас захлебнулся.

Мерзляков увидел, как из дома с резным крыльцом выскочил плотный коротконогий парень и, пригибаясь и волоча по земле карабин, кинулся к лошади у пригона. Вздыбив своего коня, Мерзляков направил его через заплот. Парень прыгал на одной ноге, не попадая другой в стремя, и затравленно кидал взгляды на Мерзлякова. Испуганная лошадь пятилась, храпела, закидывая голову. Поняв, что не уйти, парень пнул лошадь в пах и, поскуливая от бессильного отчаяния, вскинул на Мерзлякова карабин. Мерзляков опустил клинок на непокрытую голову. Выронив карабин и судорожно зажимая руками голову, парень медленно кружился, приседая на корточки.

— Гераську убили-и! — крикнул Данилов, проскакав мимо и поворачивая назад искаженное гневом и горем лицо.

Мерзляков вздрогнул. Послав коня через заплот на улицу, хрипло давил криком:

— Круши-и! Не давай уйти!

И остервенело рубил воздух…

Гераська лежал все там же, у бани. В смертной судороге застыл рот, в уголках губ затаилась горечь. Курносый веснушчатый нос отвердел, заострился, на бледном, в просинь, лбу залегли строгие складки. Ветерок шевелил светлый поникший чуб. Голова, подплывшая кровью, прижалась к земле, будто слушал Гераська, как растет трава, как дышит земля, по которой легконогой походкой прошагал он всего-навсего тринадцать коротких лет. Рядом в изодранной исподней рубахе окаменела мать. Безумный взгляд ее был тускл и текуч, черные искусанные губы что-то шептали…

Гераська лежал все там же… Рядом в продранной рубахе окаменела мать.

Похоронили Гераську на опушке леса, на увале, куда бегал он по весне пить сладкий березовый сок и играть в лапту. Отсюда хорошо была видна маленькая деревня, отчий дом, зубцы дальних гор и степь, просторная-просторная, до самого окоема.

У Мерзлякова рвался голос:

— В смертном бою погиб ты, как красный беркут! Прощай, Герасим. Кровяными слезьми заплачут сволочи!

Винтовочный залп распорол глубокую тишину, и отряд ушел, а эхо долго еще катило по чистому полю и не хотело замирать в солнечном сухом просторе.

СТАРУХА

Виктору Астафьеву

Крест врос в землю, покосился, исхлестан непогодой и щеляст. Давно не обихоженный могильный холмик осел и густо порос полынью.

Что-то остановило меня перед этим крестом, хотя он ничем не отличался от других на деревенском погосте. Вглядываюсь в выжженную надпись и еле различаю слабый след букв: «Здесь покоится раба божия». Ниже совсем плохо видно: «Чуркина Анастасия Евлампиевна». И глубоко четко выжжено: «Преставилась 1946 г.».