Март, последняя лыжня

Год назад собрался он в партизаны. Мать показала на веревочные вожжи, висевшие на стене: «Отведать хошь? Отца колчаковцы решили, и тебе неймется!» Гераська ушел тишком. Целый год скитался с партизанами по алтайской тайге, то прячась от карателей, то гоняясь за ними. Возмужал, а вот ростом не подался. Мал, щупл, а уж четырнадцать на покров стукнет. В мать уродился, ежели бы в отца — ввысь пошел бы. В крещенские морозы объявился в отряде Архип Неудахин, сосед. Принес Гераське гостинец от матери, шерстяные вязаные носки, ржаной калач и наказ: «Возвернется домой — вожжиной шкуру спущу, не погляжу, что партизан». У Гераськи слезы навернулись, когда откусил от калача, испеченного матерью…

Вот и возвернулся.

Митин лог лежал как на ладони. На дне — стог сена, облитый лунным светом, от него — короткая уродливая тень. Позапрошлым летом косили они тут с отцом. Чье нонче это сено? Недогадливый хозяин сметал стог на самом дне. Зимой забуранит — не доберешься, лошадь по брюхо провалится.

Гераська соскочил с коня, «осушил» ноги и, чувствуя, как колет мелкими иголками ступни, стоял, поджимая то правую, то левую. От долгой езды ноги онемели, непослушно подвертывались. Конь потемнел от горячего пота и тяжело носил опавшими боками. Гераська ласково погладил его по нервному храпу, и конь доверчиво потянулся мягкими губами к хозяину.

Гераська свел под уздцы коня в лог. Пахнуло сырью и пьянящей застойной духотой вяленого разнотравья. Возле обкошенного озерца, заросшего осокой, невесомыми белесыми пластами зарождался туман, на шершавом и холодном папоротнике взблескивали капли росы. Сладко и грустно сжало сердце от воспоминаний тех дней, когда брал его отец на покос, сажал на коня и Гераська свозил копны, гордый оказанным доверием. А потом купался, купал коня, бродил по луговинам, собирая клубнику, и спал на охапке свежего сена в шалаше, где душно и сладко пахло увядающими травами и медом. Засыпая, слышал неясный шепот: не то ручей бормотал в низинке, не то птаха какая чивикала спросонья. А утром, едва пробрызнет солнышко, отец уже щекочет пятки, приговаривая: «Коси, коса, пока роса. Вставай, сынка».

Гераське даже почудился звон литовки, шорох срезанной травы и веселый переклик отца с матерью.

Мелкий осинник трепетал металлически блестевшими листьями. Гераська завел в него коня, привязал к тонкому тускло-свинцовому стволу, оставив слабину поводьев, чтобы конь попасся. Конь облегченно вздохнул и потянулся к траве. Цепляясь за прохладные мелкие кустики, Гераська стал взбираться на крутой косогор. Конь поднял голову, навострил уши и коротко призывно заржал.

— Не шуми! — прошептал Гераська, оглядываясь. — Пасись.

И снова стал карабкаться наверх, провожаемый взглядом коня. Чем выше поднимался Гераська, тем становилось теплее. «Славная свистулька изладилась бы, — подумал он, чувствуя под рукой гладкую отпотевшую округлость ветвей. — Кора ровная». Отец научил его делать отменные свистульки на зависть и потеху всей деревенской ребятне.

На вершине косогора, в хороводе молоденьких березок с влажно-холодной белизной стволов, остановился со сбившимся дыханием и горячим комом в горле. Сюда, на этот увал, бегали по весне пить березовый сок.

Прямо перед Гераськой блестел поясок Чудотворихи. К речке обширными огородами и приземистыми банями притулилась родная деревня. У Гераськи защипало глаза.

Стоял долго, вглядывался. Тускло отсвечивал крест на кладбищенской часовне и ярко, будто облитая молоком, блестела железная крыша пятистенка Парамоновых, чернели избы, бани и мельница на отшибе.

Над Гераськой прошелестела какая-то тень, он вздрогнул, сердце испуганно ухнуло вниз. Таинственная тень снова вернулась и рваным тревожным полетом пронеслась над головой. «Нетопырь!» — передернул плечами от омерзения Гераська.

— Кыш, нечистая сила! — приглушенно пугнул он и замахал руками, боясь, что летучая мышь вцепится в него.

Она слабо пискнула и, показав перепончатые крылья, косо взмыла и сгинула куда-то. И от этого таинственного прилета на душе стало нехорошо и смутно. Гераська в нерешительности потоптался на месте, чувствуя всем своим существом затаившуюся опасность.

Пересилив себя и слыша еще неослабевший стук сердца, он спустился к речке. Ярко освещенная луной, она была сизой, со стальным белым отливом на стрежне. Широкая и тоже сизая от росы осока холодно блестела, будто выкованная из жести.