Март, последняя лыжня

— Тут! Где?! — вспылил Мерзляков. — Тыкаемся, как слепые щенки. Замотаемся, а он и даванет! И потекет из нас мокрая жижа. У нас с тобой двадцать семь клинков, а у него — сотня! И пулеметы!

Данилов не спеша закупорил тряпочкой пузырек, прикинув на глазок, сколько осталось, опустил штанины, пошевелил пальцами ног и спокойно сказал:

— Дергаешься ты, Кузьма, навроде кисейной барышни. Чего мордуешь себя? Ляжь, поспи. Я разведку подожду.

И полез в карман видавшего виды пиджака за кисетом.

— Ну, это ты брось! — с беспричинным бешенством огрызнулся Мерзляков. — Ты глянь сюда, — ткнул пальцем в карту. — Вот — Синюха, тут мы сейчас стоим. Это последняя таежная деревня, дальше — Чудотвориха, край леса. За ней — степь. В степь Зубов не пойдет. Голо там — на виду, он не дурак. Ему вся статья в тайге хорониться. Боюсь, обвел он нас, свернул к монгольской границе. Что Гераська принесет?

— Не надо бы мальца посылать, — сказал Данилов, доставая из кисета щепоть самосаду. — Не ровен час…

Они встретились взглядами, и на побуревшем от ветра и солнца лице Данилова пронзительной синью вспыхнули в свете лампы глаза. Эта по-детски ясная синь всегда удивляла Мерзлякова. Он перевел взгляд на темные сухие руки помощника, где жилы тянулись напряженно, как струны, к каждому пальцу, и эти чуткие цепкие пальцы сейчас спокойно скручивали цигарку. Мерзляков диву давался постоянному спокойствию своего помощника и в то же время подсознательно чувствовал, что без Данилова он совсем бы замордовал себя. Данилов никогда не решал дел с кондачка, и своею неспешностью, вдумчивостью вносил спокойную уверенность в общем-то, если признаться, очень тяжелое положение отряда. Рабочий из Томска, он давно был в партизанах по заданию большевиков, и, знать, недаром партия зовется «рабочей», на таких вот, как Данилов, она и держится.

— Сам он меня упросил, — остывая, сказал Мерзляков. — Он там каждую тропку знает, каждый перелаз.

Детина — косая сажень в плечах — встал, с хрустом потянулся, огромная, по-медвежьи сутулая тень его переломилась, заползла на потолок. Огонь в лампе метнулся, трепетно замигал.

— Пойду посты проверю, а ты сосни покуда.

Данилов не ответил, прикуривая от лампы.

Мерзляков вышел на крыльцо. Прозрачная луна, воткнутая на вершину огромной ели, ярко заливала двор. От сарая тянулась косая тень, под навесом мутно белели лошади.

Мерзляков прислушался. Деревня, окруженная черной, упирающейся в ясное небо стеной леса, спала. В оглохшей тиши ни кобелиного бреха, ни петушиного крика.

Мерзляков расстегнул верхние пуговки ситцевой косоворотки, глубоко вдохнул теплый, густо настоянный на кедраче воздух и расправил нывшие плечи. «Эх, завалиться бы сейчас на сеновал! — подумал о недосягаемом блаженстве и тотчас недовольно глянул на луну: — Выперлась!»

Услыхав, как сочно жуют лошади под навесом, и уловив пахучую гущину свежего сена, с тоской по мирному крестьянскому труду подумал, что вот сейчас люди ставят скотине на зиму корм, а тут приходится гоняться за бандой, и скоро ли прикончат Колчака, и сколь кровушки еще прольется, покуда народ вздохнет спокойно, и что бьются они за Советскую власть, ни зубов, ни живота не жалея, и когда уж она, милушка, придет окончательно.

Мерзляков крякнул, будто выстрелил (показалось, на весь мир), и, браня себя за встревоженную тишину, пошел проверять посты.

Оцепенелая лунная синева заполняла ночь. И эта застойная светлая беззвучность будила в сердце тревогу. Мерзляков гнал от себя неосознанное беспокойство, недовольство Даниловым, и луною, и этим безмолвием, не понимая, что все это оттого, что не устоял перед мольбой Гераськи послать его в разведку. «Как он там?» — снова кольнула мысль. Сколько раз зарекался не посылать больше мальца и послал.

Мерзляков вдруг резко повернул назад. «Пошлю Сазонова и Петруху Конкова вдогон».

Бугристый ненаезженный проселок петлял по тайге. Сквозь верхушки деревьев падали лунные полосы, освещая оголенные корни в жесткой невсхожей траве. Корни, как черные змеи, переползали дорогу. Усталый конь спотыкался, гулко стучал копытами. Гераська торопил его: до рассвета надо было вернуться в отряд.

Начались знакомые места.

Проехал просеку, которая ведет к заимке Петрухи Фролова, еще малость — и будет пашня Парамонова, первого богатея на деревне. Вон забелела на повороте береза-вековуха, а там и Митин лог. От него до деревни — рукой подать. На этом старом пне под косматой березой сиживала мать, когда возвращались они с поденки пешком. Уронив узластые руки на подол, глядела она вдаль на горы, на речку, на степь и говаривала: «Вот уж истинно чудо тут творилось. Краше места на земле не сыщешь. Не зазря Чудотворихой нарекли». Рядом, на пропеченной солнцем поляне и на пнистых парамоновских вырубках, было вдосталь земляники, и Гераська объедался ею и был доволен, ежели мать долго отдыхала. Как она теперь одна? Защемило сердце. Не чает, не гадает, поди, увидеть его, а он — вот он! Заявится как огурчик.