Март, последняя лыжня

На площади перед фетисовской лавкой стояли нерасседланные лошади и две брички. На бричках тускло блестели тупые рыла пулеметов. В тени амбара вспыхнул огонек цигарки, сник, затлел угольком. Гераська отпрянул назад, свернул на улицу, где жили богатеи. Осторожно заскользил вдоль глухих двухметровых заплотов, приноравливаясь, заглядывал во дворы сквозь щели и ворота. Почти в каждом маячили две-три лошади. У Парамонова ворота были распахнуты, под навесом стояло семь лошадей и бричка с пулеметом. Из дома с закрытыми ставнями доносился неясный шум. «Штаб, что ль?» Гераська прокрался по безлюдному двору к дому. Пробираясь по завалинке, искал щель в ставнях. Нашел, прилип. Показалось, что на него душно и тяжело пахнуло бражной сытостью, малосольными огурцами с укропом и жареным салом. Прямо перед ним в свете висячей лампы сидел огромный детина и, запрокинув голову, пил из ковша. Выпил, хмельно замотал кудлатой головой, полез ручищей в глиняную чашку. Выудил огурец и, пережевывая, уставился страшными буркалами на Гераську. Гераська отшатнулся в страхе, но, сообразив, что из избы его не видно, снова прилип к щели. Но кто-то уже заслонил свет широченной спиной. «Престольный праздник же сегодня! — вдруг осенило Гераську. — Вот и ладно! Напрестолятся, и вдарить по ним, юшка так и брызнет!»

Он соскочил с завалинки. Не приметил, как от конюшни отделилась тень и, таясь, юркнула в избу.

Гераська прошел уже фетисовскую лавку и завернул в проулок, когда на него навалились сзади. От неожиданности он упал. Свистяще дыша самогоном в затылок, человек, схвативший сзади, тоже упал и на миг ослабил руки. Гераська ужом выскользнул из-под него, разом перемахнул плетень. Позади утробным басом загудело:

— Держи-и! Держи-и его!

Хлобыстнул выстрел, над ухом будто пчела прожужжала. Железный ветерок коснулся щеки, и от этого ветерка по хребту продрало морозом.

Гераська птицей перелетал изгороди, пугая собак. Тяжелым молотом ухало сердце: «Шибче, шибче!»

Позади выстрелы, крики, ошалелый кобелиный лай.

Он бежал по какому-то знакомому проулку к речке, когда перед ним выросли те двое с лошадьми в поводу.

— Стой! — испуганным тенорком крикнул чувал на подрубленных ногах и стал рвать со спины карабин.

Гераська загнанно зыркнул по сторонам глазами и, увидев баню, метнулся к ней.

— Стой, слышь!

Клацнул затвор.

Гераська заскочил в баню, судорожно нашарил в углу у каменки валек и засунул его вместо засова в дверную скобу. С неожиданной легкостью передвинул тяжелую кадку с водой к двери, подпер. Чуть не упав на скользком полу, проскочил мимо оконца в угол, выхватил из-под рубахи наган. И только теперь, ощутив ладонью рубчатую рукоять нагана, стал приходить в себя, теперь только понял, что заскочил в свою собственную баню. Вот почему в ней все знакомо: и где лежит валек (его туда всегда совала мать), и где стоит кадка с водой, и это разбитое оконце.

За стеной послышались разгоряченные голоса.

— В баню заскочил, сюда вот, в баню! — верещал тенорок.

— Ага, попался!

— Да ктой-то это?

Гундосый запыхавшийся голос ответил:

— Вдовы Морозихи щенок. В партизанах ходит. Не иначе, как разведать припожаловал.

Гераська силился вспомнить, кому принадлежит этот знакомый голос, и никак не мог.

— Гляжу, по завалинке нашей крадется, — продолжал гундосый.

«Парамонов! — узнал Гераська. — У-у, гад!»

Вся деревня ненавидела первого богатея и за глаза смеялась над ним зло, сочиняла частушки.

В дверь торкнулись.

— Эй, выходи подобру! Все одно врюхался!

Гераська еще сильнее прижался спиной к холодным сырым бревнам.

Прямо перед ним — дверь; слева — выбитое оконце, оттуда пробивался мертвый свет луны, заливая щелястые половицы; направо — невысокий полок и зевластая каменка без дверцы. Крепко пахло измочаленным веником, остывшей золой и застоялой сырью.

— Эй, вылазь! — совсем рядом (Гераське почудилось — над самым ухом) раздался голос.

Гераська обмер и весь облился потом. Заслонив свет, в оконце просунулась голова.

Зачем-то крепко зажмурив глаза и весь натянувшись, как тальник под ветром, Гераська качнулся вперед и выстрелил в упор. Чувствуя подкатившую к горлу тошноту, снова прижался спиной к стенке. Человек в оконном проеме молча, будто пиявка, отвалился назад.

На миг наступила могильная глухота, потом за стеной взвыли:

— Сторонись, не суйся!

— При оружии, обглодок!

— Эй ты, красная сволочь, молись!

Гулко ударили выстрелы. Пули, влетая в оконце, чмокали в трухлявые бревна. Одна из них высекла длинную голубую искру из каменки и рикошетом ожгла Гераськин лоб. Он испуганно вскинул руку и почувствовал на пальцах горячее и липкое. «Попадешься — жилы мотать станут, — вспомнились слова командира. — Ну и ты не жалей. На то и классовая борьба». Гераська стиснул зубы, как на чужих ногах шагнул к оконному проему и выстрелил еще. Отскочил, чувствуя, как дрожат коленки.

За стенкой послышался стон.

— Чего с ним цацкаться! — завопил кто-то. — Подпалить! Эдак он нас всех перепятнает!

— Соломы тащите! Враз выкурим, — тенорил чувал. (Гераська уже различал его по голосу.)