Мартин Иден

И как бы в ответ на этот вопрос видение вдруг быстро изменилось. Шляпа и куртка заменились другим, менее вызывающим костюмом, исчезла грубость лица, жесткость глаз, и перед Мартином встало новое лицо, очищенное и облагороженное внутренней жизнью, соединением красоты и знания. Теперь видение сильно походило на его нынешний образ, и, разглядывая его, Мартин заметил школьную лампу, озарявшую лицо юноши, и книгу, над которой он склонился. Мартин прочел заглавие: «Основы эстетики» и тотчас сам зажег свою лампу и сел читать «Основы эстетики».

Глава XXX

В такой же прекрасный день бабьего лета, какой был в прошлом году, когда они признались друг другу в любви, Мартин прочел Рут свои «Сонеты о любви». Как и тогда, они отправились после полудня на свой любимый пригорок среди холмов. Несколько раз она прерывала его чтение восклицаниями восторга, и он, кончив читать, ждал, чтобы она высказала свое мнение. Но она медлила и, наконец, заговорила нерешительно, запинаясь и подыскивая слова, словно для того, чтобы смягчить резкость своей мысли.

— Мне кажется, что эти стихи прекрасны, очень хороши, — сказала она. — Но ведь вы не сможете продать их, правда? Вы понимаете, что я хочу сказать, — сказала она почти умоляюще. — Ваше писательство непрактично. Не знаю, в чем тут дело, может быть, в этом виноваты условия рынка, но есть что-то такое, что мешает вам зарабатывать этим средства к жизни. Пожалуйста, милый, не истолкуйте ложно моих слов. Я польщена и горжусь тем, — иначе я не была бы женщиной, — что эти стихотворения посвящены мне. Но они не ускорят нашей свадьбы. Неужели вы не понимаете этого, Мартин? Не считайте меня корыстолюбивой. Я думаю только о любви и о нашем будущем. Целый год прошел с тех пор, как мы узнали, что любим друг друга, но день нашей свадьбы нисколько не приблизился. Не считайте меня нескромной оттого, что я так говорю о нашей свадьбе, но ведь тут поставлено на карту мое сердце, вся моя жизнь. Почему вы не попытаетесь найти работу в газете, если уж вам так хочется писать? Почему бы вам не сделаться репортером?.. Хотя бы на время?

— Это испортит мой стиль, — ответил он тихим, унылым голосом. — Вы не имеете представления, как много я трудился над ним.

— А ваши газетные рассказы, — возразила она. — Ведь вы же сами называли их ремесленной работой. Вы много их писали. Разве они не портили вам стиль?

— Нет, это совсем другое дело. Эти рассказы я писал в конце дня, после долгой напряженной работы над стилем. А репортерская работа носит сплошь ремесленный характер с утра до вечера. Она должна составлять главное занятие в жизни. И эта жизнь похожа на вихрь — это сиюминутная жизнь, без прошлого и будущего и, конечно, без всякой мысли о каком-либо ином стиле, кроме репортерского. А это не литература. Стать репортером теперь, когда мой стиль начинает формироваться, кристаллизуется, было бы равносильно литературному самоубийству. И без того каждый рассказ для газеты, каждое слово в каждом таком рассказе кажутся мне насилием над самим собой, над моим самоуважением, над моим уважением к прекрасному. Поверьте мне, что это отвратительно. Я чувствовал себя преступником и втайне обрадовался, когда рынок закрылся, хотя мне и пришлось заложить костюм. Но что может сравниться с радостью, которую испытываешь, когда пишешь такие вещи, как этот «Сонеты о любви»! Это благороднейшая форма творческой радости. Она вознаграждает за все.

Мартин не знал, что для Рут радость творчества была пустым звуком. Она употребляла эту фразу, и он впервые услышал ее именно от Рут. Она читала об этом, училась этому в университете, добиваясь степени бакалавра искусств. Но в ней самой не было ничего оригинального, никакого творчества, и вся ее образованность состояла лишь из перепевов чужих слов.

— Может быть, редактор был не так уж неправ, исправляя ваши «Песни моря», — заметила Рут, — не забывайте, что редактор должен обладать некоторыми знаниями, иначе он не был бы редактором.

— Это все результат поклонения общепринятому, — с жаром возразил Мартин, раздражаясь при одном воспоминании об издевающихся над ним редакторах. — То, что существует, считается не только правильным, но единственно возможным и лучшим. Существование чего бы то ни было признается уже достаточным доказательством его права на существование, и притом заметьте, — как обычно думают, не только в настоящих, но и во всяких условиях. Только невежество, конечно, заставляет людей верить в такой вздор. И это невежество не что иное, как человекоубийственный умственный процесс, описанный Вейнингером. Они только воображают, что могут мыслить. И такие-то безмозглые существа распоряжаются судьбами других действительно мыслящих людей.

Он остановился, подавленный вдруг сознанием, что Рут не доросла до понимания того, что он говорит ей.

— Я, право, не знаю, кто такой Вейнингер, — сказала она. — И вы вообще так ужасно обобщаете, что я не могу уследить за вами. Ведь я говорила только о том, что каждый редактор…