Мартиролог. Дневники

Андрюшка насосался и спит. Умный мальчик — не кричит, очень спокойный.

В деревне крышу крыть надо и ремонт делать.

Перечитываю Т. Манна. Гениальный писатель. «Смерть в Венеции» просто потрясающа. Это при нелепом-то сюжете.

Тейнишвили из «Совинфильма» предлагал сделать картину для заграницы. Посмотрим. Может быть, о Достоевском. Но это после «Белого дня».

26 августа

Андрюшка очень смешной, когда поест — улыбается. Внимательно следит, когда его зовешь. В общем, прелесть. Правда, запаршивел он несколько. Врач велел смазывать его.

Андрей Тарковский на съемках Соляриса

С Японией вроде вытанцовывается. Нам с собой на пятерых дают 2000 долл[аров]. Смех, да и только! Декорация в Звенигороде консервируется до конца мая месяца 1971 г.

Лариса плохо себя чувствует — и сердце, и грудь. Слава Богу, что грудница стала быстро рассасываться, правда, два дня у нее была очень высокая температура.

На студии все ужасно. В состоянии дел на ней отражается положение вообще. Чем все это кончится? Одному Богу известно. Делами руководят идиоты.

27 августа

Читаю очерки о Японии Всеволода Овчинникова в «Новом мире» — «Ветка сакуры». Замечательно! Тонко и умно. Хорошо, что мне удалось прочесть их перед поездкой в Осаку.

Сентябрь 1970

1 сентября

Вчера отвез Сеньку и маму на Курский. Сенька вырос. У него как-то отделилась грусть от веселости. Это и хорошо, и плохо. Он катастрофически рассеян, не сосредоточен и невнимателен. Битый час объяснял ему, как узнавать время по часам. Вроде понял. Спросил его через час — все забыл! Хотя, может быть, его несосредоточенность — ложная. Скорее всего, он очень над чем-то сосредоточен.

Ребенок не должен быть вундеркиндом. Он должен быть ребенком. Важно, чтобы он не «засиделся» только в детях.

Прочел Воннегута «Крестовый поход детей». Да. Он и пацифист, и молодец. Лихо пишет. Но где, где наша русская бессмысленная и бесполезная великая глубина?! Грустно.

— Я не хочу, чтобы у меня был новый папа. Пусть старый!

— В чем дело? Какой такой новый папа?

— Мама сказала: «Тебе надо нового папу».

— Посмотрим, обсудим еще эту проблему…

(Разговор с Сенькой.) Зачем Ира так ставит вопрос. Почему новый папа? Надо будет с ней поговорить.

Книгу о кино («Сопоставления») неплохо бы было оформить фотографиями дяди Лёвы.

Рылся в старых бумагах и натолкнулся на стенограмму обсуждения «Рублева» в Университете.

Боже! Какой уровень! Чахоточный и ничтожный. Но одно выступление — профессора математики, лауреата Ленинской премии Манина (ему вряд ли более 30 лет) — поразительно. Я разделяю его точку зрения. Конечно, о себе такого говорить нельзя. Но так я чувствовал себя, делая «Андрея». И за это Манину спасибо:

«Почти все выступающие спрашивают, за что их заставляют страдать в течение тех трех часов, что они смотрят картину. Я попытаюсь на это ответить. Дело в том, что в XX веке произошла некоторая эмоциональная инфляция. Когда мы читаем газеты и узнаем, что в Индонезии было вырезано два миллиона человек, это производит такое же впечатление, как и сообщение о том, что хоккейная команда наша выиграла матч. Это производит равное впечатление! И мы не замечаем чудовищной разницы между этими двумя событиями! По существу, пороги восприятия оказываются настолько выравненными, что мы не замечаем этого. Но я не хочу морализировать по этому поводу. Может быть, без этого мы не могли бы жить. Но есть художники, которые дают почувствовать истинную меру вещей. Они несут всю жизнь эту ношу, и мы должны за это быть им благодарны!»

Ради последней фразы можно было и выслушать два часа чуши.

Сейчас не то время, чтобы жаловаться и негодовать в кулуарах. Это время прошло. И жалобы выглядят бессмысленно и низменно. О том, как жить дальше, следует задуматься. Ибо можно ошибиться и с размаху «наломать дров». Речь идет не о выгодах, а о жизни нашей интеллигенции, народа и искусства. Если падение искусства очевидно — это как раз налицо, а искусство — душа народа, то народ наш, наша страна тяжело больны душевно.

Склоняюсь в пользу Биби.

Очень хочется показать «Рублева» Солженицыну. Поговорить с Шостаковичем?