Мартон и его друзья

И вот они зашагали по большаку. Издали казалось, будто ребята играют в игру «Аист несет птенца». Нести было утомительно, и Мартон это знал. Он ругался, хотел слезть и раз даже слез с качелей. Попробовал идти сам, но не мог, а сесть обратно все-таки не захотел.

— Надо, надо идти! — произнес он с отчаянием.

Тибор долго уговаривал его, пока, наконец, Петер не применил силу, и Мартона понесли опять. Он совсем разворчался. Сперва привязывался к Лайошу:

— Тоже выдумал какие-то разные правды в жизни. — Затем взялся ругать Гезу: — Ты шикарен, как приказчик из галантерейного магазина. — Потом Петера, Тибора, всех подряд. А припев был один: — Спустите меня!

Мартон мучился, что причиняет друзьям столько забот, и потому ругался. Его бесило, что не он идет впереди, как следопыт, а его несут и он совсем беспомощный. К тому же и лихорадка донимала. Но заботы друзей тронули все-таки Мартона, и он вдруг притих.

— Не сердитесь! — сказал он.

— Сиди спокойно! — прикрикнул Петер. — И тогда мы простим, что этот подлец выстрелил в тебя.

— Мартон! Ну же, Мартон! — упрашивал Тибор, перекладывая жердь на правое плечо: левое было уже натерто, и кожа горела под пиджаком.

Деревню, где на них напали ребятишки, они обошли стороной. Двигались к Келенфельду. Внезапно перед ними открылось широкое поле, охраняемое пожилыми солдатами с винтовками. Солдаты стояли метрах в сорока-пятидесяти друг от друга. И ребят не пропустили.

На поле лежали, сидели и ходили какие-то люди в военной одежде чужого цвета и покроя. Казалось, земля так и кишит ими. Кто был в шинели, кто без шинелей, хотя в такую прохладную погоду им вряд ли было тепло.

— Русские! — заметил Лайош. — Русские военнопленные.

Ребята уставились на них во все глаза.

Нигде ни дома, ни барака — голое поле. Пустынное, сжатое.

— Где же они живут? — спросил Мартон.

— Нигде… на земле.

Пришлось идти в обход. Полил дождь. Такой же, как и ночью, — однообразный, безжалостный, нескончаемый осенний дождь. Ребята тащили свою ношу, смотрели на застывшую массу солдат в землисто-бурой одежде, которые сбились в кучу, — на русских пленных, мокнувших здесь, потому что не было даже землянок, где бы они могли приютиться. И конвоиры, пожилые венгерские солдаты, — их сменяли каждые четыре часа, чтобы они могли укрыться от непогоды в ближайшей деревне, — конвоиры тоже стояли, словно заключенные, отбывающие тут свой срок. Стояли, опершись на давно вышедшие из употребления однозарядные ружья «верндл», склонив головы на дула.

Но вот и поле осталось позади. Все чаще приходилось делать привал, и не только потому, что устали от ноши, а потому, что Мартон то и дело терял сознание и валился с сиденья. Петер, разрезав на ленты второй рюкзак, привязал Мартона к верхней жерди.

Только поздним вечером, когда на улицах зажглись редкие газовые фонари, притащились они в Келенфельд.

Здесь уже и трамваи ходили. Мальчики сложили все свои деньги — их хватало ровно на два трамвайных билета.

— Я тебя на трамвае отвезу домой, — сказал Петер.

Но Мартон взмолился, чтобы его везли прямо в больницу.

— И никому не говорите, а то еще узнают, что случилось! — Он подумал о доме, о школе, об Илонке, но сказал только: — Мать перепугается. Дайте честное слово. — Дали честное слово. — Дома ждут меня только через две недели, а к тому времени и я выздоровлю… Приду домой как ни в чем не бывало, будто только что закончился наш…

Но, глянув на Лайоша, он не мог выговорить: «бесплатный отдых». Ребята еще раз дали честное слово и, с трудом передвигая ноги, поплелись дальше.

Газовые фонари, эти бакены городских улиц, виднелись сперва где-то в бесконечной дали, бесконечно медленно приближались и бесконечно медленно проплывали мимо.

Ребята спросили у полицейского, где келенфельдская больница. В полном снаряжении, с длинной жердью на плечах, с лентами, свисающими с жерди, с жердочками-качелями на концах лент и с Мартоном, привязанным к качелям, смертельно усталые, ввалились они в главные ворота келенфельдской больницы, которая помещалась возле самой грузовой станции.

В коридоре перед приемным покоем это шествие было приостановлено. Картина и впрямь была странная. Сестры, санитары и уборщицы только головой качали. По измученным лицам парнишек видно было, что пришли они издалека. А ко всему еще и это чудное приспособление, на котором они тащили своего товарища. Потому, должно быть, и не выгнали их, а усадили в коридоре больницы.

Ребята сидели, разбитые, утомленные, они уже и встать не могли. И головы и ноги у них гудели — им казалось, так гудит далекий ночной трамвай, идущий в парк. Правда, гудение это слышали только они сами.