Мартовские фиалки

Позже, когда санитары подняли меня на верхнюю койку — это оказалось довольно мучительной процедурой, — а ее прежнего обитателя опустили вниз, я решил получше рассмотреть человека, который, сам того не зная, должен был вызволить меня из Дахау. Зрелище, скажем так, неутешительное. Если бы не узел на руке, я бы никогда не смог опознать Мучмана, ориентируясь на фотографию, которую я видел в кабинете Гейдриха, — так он исхудал и такой желтизной отсвечивало его лицо. Его трепала лихорадка, он бредил, иной раз стонал от боли. Я наблюдал за ним время от времени, и однажды он пришел в себя, но, к сожалению, только для того, чтобы попытаться облегчить свое состояние с помощью рвоты. Однако это ему не удалось, и он снова впал в беспамятство. Не было никакого сомнения в том, что Мучман уходит.

В лагерной больнице лежало около шестидесяти человек, при которых состоял один доктор, по имени Мендельсон, и три или четыре санитара, еще недавно сами здесь же лежавшие и не оправившиеся по-настоящему от болезни. Если искать образ, точнее других выражающий стиль и смысл существования данного лечебного заведения, это будет склеп.

Вскоре я установил, что здесь два типа пациентов: больные, чей конец неизбежен, и люди изувеченные, которые обязаны подхватить здесь какую-нибудь заразу и затем умереть.

Вечером, перед тем как стемнело, пришел Мендельсон, чтобы осмотреть мои раны.

— Утром я промою ваши рубцы и посыплю их свежей солью, — сказал он и совершенно машинально, не испытывая особого интереса, взглянул на Мучмана.

— А каким способом вы его лечите? — Вопрос был глуповатый, но почему-то возбудил в докторе любопытство. Он внимательно посмотрел на меня.

— Если вас это так интересует, мои рекомендации в данном случае сводятся к воздержанию от спиртного и острой пищи. А кроме того, я советую больному побольше отдыхать.

— Мне все ясно.

— Не думайте, мой друг, что я такой бессердечный, но помочь ему всерьез ничем не могу. Если бы он получал витамины, пищу, богатую протеином, глюкозу и метионин, то, глядишь, и выкарабкался бы.

— Как вы думаете, сколько он еще протянет? — поинтересовался я.

— Он иногда приходит в себя?

Я кивнул.

Мендельсон тяжело вздохнул:

— Трудно сказать. Но после того, как он впадет в коматозное состояние, наверное, сутки еще подышит. Может, чуть больше. У меня нет даже морфия для него. В этой больнице для всех пациентов один исход — смерть.

— Буду иметь это в виду.

— Постарайтесь не заразиться, ведь здесь есть больные тифом. Если вы почувствуете жар, выпейте две ложки собственной мочи. Похоже, что это помогает.

— Если мне удастся найти здесь хоть одну чистую ложку, непременно выпью. Спасибо за совет.

— Раз уж вы так внимательны к моим советам, подскажу вам еще кое-что. В больнице иногда проходят заседания лагерного комитета. Место подходящее. Охранники сюда не сунутся, если не случится что-нибудь экстраординарное. Эсэсовцы не так глупы, как кажется, и я вам советую, как только боль немного стихнет, немедленно отсюда улетучиться.

— А почему вы этого не делаете? Что заставляет вас оставаться здесь? Клятва Гиппократа?

— Никогда о такой не слышал. — Мендельсон пожал плечами.

Я решил поспать, чтобы потом бодрствовать и, несмотря ни на что, ждать: а вдруг к Мучману вернется сознание? Наверное, я надеялся, что между нами произойдет трогательная сцена, вроде тех, что показывают в кино, когда умирающий открывает свою душу человеку, который склоняется над его ложем.

Когда я проснулся, было уже темно. Сквозь симфонию кашля и храпа, наполнявшую палату, до моего слуха донеслись звуки, по которым можно было безошибочно определить, что Мучмана рвет. Я свесился с койки и при свете луны наблюдал, как Мучман полулежит, опираясь на локоть, а другой рукой жмет на живот.

— Все в порядке? — спросил я.

— Как будто. — Он тяжело дышал. — Я буду жить вечно, как эта чертова галапагосская черепаха. — Он снова застонал и с усилием проговорил сквозь стиснутые зубы: — У меня спазмы в желудке.

— Хочешь пить?

— Хочу. Горло пересохло. — Его снова вырвало.

Я осторожно спустился вниз и ковшом зачерпнул воду из ведра, стоявшего рядом с койкой. Мучман с жадностью приник к ковшу, стуча зубами так, словно отбивал морзянку. Напившись, он вздохнул и откинулся назад.

— Спасибо, друг.

— Не стоит благодарности. Ты бы сделал то же самое для меня.

Он закашлялся и попытался рассмеяться.

— Ну уж нет, я бы не стал! — Голос у него дребезжал. — Побоялся бы заразиться. Ты ведь не знаешь, что у меня, правда?

Я какое-то мгновение колебался, а потом сказал ему все, как есть:

— У тебя желтуха.

Он сразу замолчал, и тут мне стало стыдно. Наверное, все-таки не стоило ему это говорить.

— Хорошо, что не стал врать. — Он снова помолчал. — А что с тобой?

— Да вот получил небольшой подарок от Гинденбурга.

— За что?

— Помог еврею в своей бригаде.

— Глупо. Любой еврей уже мертвец. Уж если рисковать жизнью, то ради того, у кого еще есть шанс спастись. У евреев нет шансов. Удача от них отвернулась.

— На тебя она тоже вроде бы не смотрит.

Он засмеялся: