Мартовские иды

— Сообща! — я ухватился за это слово. — Для вас, Раффлс, я пойду на все, если только вы и в самом деле меня не оставите. Я исполню все, что вам заблагорассудится. Я пришел к вам готовым на все — и по-прежнему готов на все. И наплевать мне на то, что надо сделать, если только удастся из этого выпутаться без скандала.

Он снова у меня перед глазами — сидит, откинувшись на спинку одного из роскошных кресел, которые украшали его комнату. Я снова вижу его ленивую позу и спортивную фигуру; бледное, гладко выбритое лицо с заостренными чертами; вьющиеся черные волосы; жесткий решительный рот. И снова ощущаю на себе его удивительно ясный, нацеленный взгляд, холодный и сияющий подобно звезде, взгляд, проникающий в мою черепную коробку и взвешивающий самые заветные тайны моей души.

— Хотел бы я знать, искренне ли вы говорите, — наконец произнес он. — В теперешнем вашем настроении — безусловно, но кто может поручиться за свои настроения? Впрочем, ваши слова и, главное, тон вселяют надежду. К тому же, помнится, в школе вы были отчаянным чертенком; мне приходит на память, что как-то раз вы тогда меня здорово выручили. Вспоминаете, Кролик? Ладно, погодите чуть-чуть — я, возможно, сумею отплатить вам сторицей. Дайте мне подумать.

Он встал, закурил новую сигарету и снова принялся мерить шагами комнату, расхаживая медленнее, сосредоточенней и куда дольше, чем в прошлый раз. Дважды он останавливался передо мной, словно решаясь заговорить, но потом передумывал и возобновлял молчаливое хождение. Один раз он поднял оконную раму, которую перед тем опустил, и постоял, опершись на подоконник и созерцая туман, заполнивший внутренний дворик Олбани. Тем временем часы на каминной полке отбили час ночи, затем половину второго; мы оба хранили молчание.

И тем не менее я не только терпеливо ждал, сидя в кресле, но за эти полчаса пришел в состояние какой-то неуместной расслабленности. Я бессознательно переложил свое бремя на широкие плечи моего замечательного друга и, пока тянулись минуты, позволил мыслям лениво следовать за взглядом. Комната была квадратная и большая, с двойными дверями и мраморной каминной полкой; в ней ощущался присущий Олбани хмурый старомодный аристократизм. В ее обстановке и интерьере подобающая доля небрежности очаровательно сочеталась с подобающей долей хорошего вкуса. Больше всего меня, однако, поразило отсутствие в ней атрибутов, обязательных для берлоги заядлого крикетиста. Вместо традиционного стенда с потрепанными в сражениях битами большую часть одной стены занимал книжный шкаф резного дуба, с кое-как рассованными по полкам книгами, а там, где полагалось быть фотографиям крикетных команд, я увидел висящие вразнобой копии «Любви и смерти» и «Небесной подруги» в пыльных рамках. Можно было подумать, что тут проживает второстепенный поэт, а не первоклассный спортсмен. Но его сложному характеру никогда не была чужда тяга к утонченному и изящному; с некоторых из украшающих стены картин я собственноручно стирал пыль еще в его школьной рабочей комнате. Они-то и натолкнули меня на мысли о другой из многообразных сторон его личности — и о давнем случае, про который он только что упомянул.

Любому известно, насколько атмосфера мужской школы-интерната зависит от духа ее крикетной команды, в особенности от личности капитана последней. Никто никогда не оспаривал, что во времена А. Дж. Раффлса атмосфера в школе была превосходной, а его влияние на эту атмосферу, если он таковое оказывал, сродни благодати. Тем не менее по школе ходили слухи, будто он частенько удирает после отбоя в город, где разгуливает в кричащей клетчатой паре и при накладной бороде. Об этом шептались, но в это не верили. И только я один знал, что это правда, потому что ночь за ночью втягивал за ним веревку, когда в дортуаре все спали крепким сном, и бодрствовал до назначенного часа, чтобы спустить ее из окна по его сигналу. Так вот, однажды ночью он забыл об осторожности и в самом зените славы оказался на волосок от позорного исключения. Невероятная дерзость и удивительное самообладание с его стороны, помноженные, несомненно, на известное присутствие духа — с моей, предотвратили сию несчастливую развязку. Нет нужды подробнее говорить об этом постыдном случае, но я не стану притворяться, будто забыл о нем, когда в безвыходном своем положении отдался на милость этого человека. Я как раз подумал о том, в какой степени его снисходительность к моей особе продиктована тем, что Раффлс тоже не забыл о том происшествии, когда он снова передо мной остановился.

— Я думал о той ночи, — начал он, — когда мы чуть было не вляпались. Почему вы вздрогнули?

— Я тоже думал об этом.

Он улыбнулся, словно прочитал мои мысли.

— Что ж, Кролик, тогда вы были надежным плутишкой — не заложили меня и не пошли на попятный. Вы ни о чем не спрашивали и ни о чем не трепались. Интересно, вы и сейчас такой же?