Марысенька (Мария де Лагранж д'Аркиен),

 В течение нескольких месяцев, все корреспонденции Лизола систематически перехватывались французским кабинетом, так что в начале 1661 года, Лизола оставалось только подумать о pazzo concetto с герцогом Ангиенским. Получив отказ, он в свою очередь рискнул одержать верх привлечением на свою сторону большинства, но его дворецкий, с мешком экю на спине, был захвачен у ворот одного польского депутата. Конечно, шум и скандал, и всё в пользу Франции. Потом внезапно новый поворота дела. В сенате, при открытии сейма, король произнес речь, впоследствии названную пророческой, в которой он красноречиво указывал на опасность политического режима, подверженного случайностям, и голоса, по-видимому, уже переходили на его сторону, когда три кастеляна, в том числе кастелян Львовский, сторонник Любомирского, стали явно проявлять враждебный протест. В палате депутатов, при первых же дебатах, раздались яростные крики: "Nuеma zgody!" ("Не согласны!" Обычная форма liberum veto) со стороны четырех депутатов, состоявших на службе гетмана.

 И так он опять изменит, этот вечный клятвопреступник! Совершенно непонятна свойственная этому человеку изменчивость "хамелеона", -- говорит Морштын в письме к Кайе. На известном расстоянии явление это кажется более доступным пониманию, и нет необходимости, ни даже возможности, заодно с защитниками "хамелеона" прибегать к предположению о внезапном протесте проснувшейся совести, принципов и сомнений, неожиданно предоcтерегших его от незаконного пути, на который готово было вступить "крупное дело". Можно ли говорить о совести, принципах и сомнениях человека, который, как мы увидим дальше, при содействии иностранной державы, поднял знамя гражданской войны в своем отечестве!

 "Хамелеон" этот -- просто крупный польский вельможа, типичный представитель аристократии, которая сто лет спустя, доставляла одновременно и солдата Костюшке, и царедворцев Екатерине, при чем иногда одна и та же личность изображала обоих действующих лиц. Это воевода, столь же смелый, как и ловкий, государственный человек редкого ума, а иногда еще более редкой проницательности, и даже хороший гражданин по-своему и в свое время. Все это он доказал или докажет на деле, счастливо сражаясь со Швецией и Московией, и отступая в виду важности другой победы, которой предстояло отдать в его власть это королевство, теперь им презренное. Но он же с ужасающим успехом способствовал падению отечества. Почему? Потому что он -- роковое двуликое чудовище, неизбежный продукт деспотического режима, приносившего во все эпохи и по всем широтам одни и те же плоды. Это анархист высших слов, подающий руку анархистам из народа. Чего он добивался в данную минуту? Прежде всего он желал забрать себе львиную долю, и все, что творится, или что будет твориться -- должно было совершиться лишь для него. Не то, чтобы он претендовал на первое место в стране. Он отрицал всякое личное честолюбие, и возможно, что его отречение было сознанием, что он представитель народных стремлений. Сперва он горячо ухватился за кандидатуру герцога Ангиенского. Это потому, что, делая её своей, он надеялся импонировать этим своей клиентуре, состоявшей из шляхты. Он смело пустился в путь; но по дороге, с одной стороны, он увидел, что шляхта неохотно за ним следует, с другой стороны, он открыл целую толпу нежелательных сотоварищей: выскочек, в роде Собесского, которого королева начинала отличать; иностранцев вроде де-Нойе; французов, итальянцев, каких то де Брион, де Бюи, Борелли, Боратини, которые также претендовали сотрудничать в великом предприятии, и, конечно, надеялись получить свою долю в будущих наградах. Тогда он остановился и внезапно переменил направление. Он, вечно подвижный и изменчивый: ведь он представитель толпы, вечно подвижной и изменчивой, хамелеобразной по существу. Он быстро раздал новые приказания, и вот, одобряемое им "Nиеma zgody" стало распространяться, раздаваться все громче и с грозным воплем поднималось к ложе Марии де Гонзага, присутствовавшей при рушении своих надежд.

 Она в отчаянии собралась уходить, как вдруг ей передали послание: это сам гетман скромно просил об аудиенции, чтобы представить свои оправдания; иными словами, чтоб начать новые переговоры. Она в ярости разорвала бумагу. -- Никогда! -- Но тут же спохватилась: она была слишком умна, чтобы примешивать чувство гнева к вопросам политики.

 -- Пусть придет!