Маша и Медведев

— Возможно, ты и права, — задумчиво проговорила Маруся. — Но мне не важно, в результате чего возникло мое чувство. Главное, что оно возникло. Оно уже есть, понимаешь? И куда от этого деться? И зачем? Это так важно для меня, так мне дорого — соломинка, которая держит на плаву. Весь суматошный день я живу ожиданием той минуты, когда наконец смогу подумать о нем. Возвращаюсь вечером из школы по темной пустой дороге и мечтаю, как он приедет, откроет дверь, шагнет через порог. Ложусь спать и вспоминаю его лицо, его руки, глаза, губы, ту единственную ночь. Юлькины письма и эти воспоминания — вот и все мое богатство. И ты хочешь меня этого лишить? Потому что та ночь может так и остаться единственной? Ну что ж, возможно. Но пока я верю, что это не так!

16

— «А если откажешься работать, — сказала злая мачеха, — я отдам тебя в услужение мельнику. Он будет держать тебя впроголодь и лупить как Сидорову козу», — прочитала Маруся, и одиннадцать голов ее подопечных, как подсолнухи к солнцу, повернулись к Гале Сидоровой.

Галя покраснела и горько заплакала.

— Ну, вы просто как маленькие, — покачала головой Маруся и, отложив книжку, подошла к рыдающей Гале. — А ты нашла из-за чего расстраиваться...

— Да-а, они теперь будут меня козо-ой дразнить!

— Ну, умные не будут, а на дураков и внимания обращать не стоит.

— А сейчас-то ее Галкой зовут, а галка — это такая птица. А меня зовут Чижик. Ну и что? Я не обижаюсь, — сказал Коля Чижиков.

— А меня зовут Печка, потому что у меня фамилия Печникова...

— А меня Курнопей, потому что у меня нос большой...

— А меня зовут Чебурек, — белозубо улыбнулся Намик Фейзулаев.

— У всех людей есть прозвища, — авторитетно заявил Юрка. — Тут уж ничего не поделаешь. А в Москве, Марь Сергевна, тоже прозвища дают?

— Конечно, — улыбнулась Маруся. — А вообще вы, ребята, затронули интересную тему. Вот иногда приклеится к человеку прозвище, да так прочно, что его уже и по имени никто не зовет. Вот у меня, например, есть подружка — Сова. Ну, у нее фамилия Савинова, это понятно. А есть еще Курица. Почему ее так прозвали, уже никто и не помнит, а приклеилось — не оторвешь. А чаще всего прозвища отражают привычки или черты характера. Допустим, скажут про кого-то «сорока», и все понимают — болтун. Вот поэтому надо всегда вести себя достойно, а то такое клеймо поставят — не отмоешься.

— А вас, Марья Сергевна, знаете, как называют? — лукаво спросила Катя Кокурина.

— Меня? — растерялась Маруся. — А разве меня как-то называют?

— Несмеяна, Несмеяна! — наперебой загалдели первоклашки.

— Вот как? По-моему, я всегда улыбаюсь...

— Вы печальная. Смеетесь, а глаза на мокром месте. Моя мама говорит, что у вас на сердце камень...

«Кирпич у меня на сердце, а не камень, — думала Маруся, шагая смутно белеющей в темноте дорогой. — Большой красный кирпич».

Сзади послышался шум приближающейся машины, и Маруся, отступив на обочину, подняла руку. Здесь всегда брали попутчика и подвозили даром, за «спасибо», на деньги смотрели укоризненно, и становилось совестно, будто обидел хорошего человека.

Рядом мягко притормозили «Жигули», и Маруся, наклонившись к окошку, спросила:

— Подвезете до Новишек?

В салоне вспыхнула лампочка, и она увидела мужчину в черной рясе с большой окладистой бородой.

— Обязательно подвезу, — сказал тот, симпатично окая. — Доставлю прямо к крыльцу Василия Игнатьевича, заодно и с ним поздороваюсь — давно не виделись. Вы ведь его внучка Маша?

— А вы, наверное, батюшка из жажелевской церкви, — не стала она уточнять свои родственные отношения с генералом. — Меня еще осенью ваш сын до дому проводил. Мы тогда с Митей к вам из лесу вышли.

— Так точно. Отец Евгений, — представился водитель. — Мы и с Митей, и с Василием Игнатьевичем давние приятели. Хороший он человек. Берегите его, Маша. Дмитрий далеко, одна вы у него остались.

— Да как же его уберечь? Я целый день в школе, а он с возрастом не считается, — пожаловалась Маруся.

— Да, — согласился батюшка, — старик неугомонный. А я вот из Иванова еду. Навещал свою прихожанку. Старая стала, немощная. Дети в город увезли, а она тоскует. Сельский человек живет привольно, в четырех стенах ему тесно. А вам, Маша, как здесь дышится после столицы?

— Дышится легко...

— А живется, стало быть, трудно? — закончил за нее батюшка.

Маруся молчала.

— А ведь в Библии сказано: «Каждому отмерено по силам его». А теперь-то что ж горевать? Все твои беды в прошлом. Ничего, что я на ты перешел?

— Ничего, батюшка, — улыбнулась Маруся.