Маша минус Вася, или Новый матриархат

Статный Абдулла приезжал под видом грузинского гостя в огромной кепке-аэродроме. Впрочем, довольно скоро соседи настучали куда надо, в Тургеневский тупик нагрянули двое милиционеров и человек в штатском на автомобиле с мигалкой, Илону увезли, но ненадолго, кажется, из училища ей пришлось уйти. А за Абдуллу она вышла-таки замуж, уже через несколько лет приезжала в гости с двумя кудрявыми ангелоподобными малышами, с толстой задницей и звякающими тяжелыми золотыми цепями на шее, запястьях и даже щиколотках.

С Найкой мы обычно кружили по парку, она рассказывала новости — знала все: кто в поселке разводится, чей муж отправлен в ЛТП, с какой улицы девчонку зажали на «запретке» у воинской части солдаты, но не тронули, заставили их облизывать. Разговоры ее почти всегда касались тайной жизни тела, о которой не принято было говорить ни дома, ни в школе, словом, сильных чувств — любви, ненависти, ревности, которые раздирали, оказывается, всех окружающих нас самых обычных людей. Иногда она читала наизусть непонятные стихи:

Твоим узким плечам
Под бичами краснеть.
Под бичами краснеть,
На морозе гореть…
Твоим детским ногам —
По стеклу босиком.
По стеклу босиком,
Да кровавым песком…

Стихи она выучивала из затрепанной материнской тетрадки, которая хранилась у нее в доме на единственной книжной полке. Книг мало, но все странные: Библия с гравюрами, «Чтец-декламатор», Блок, Мандельштам. Дина Ильинична когда-то мечтала стать актрисой (говорят, ее сестра Лора в результате вышла замуж за конферансье в провинциальной филармонии), все время, сколько я помнила, она работала библиотекарем в нашем клубе и нередко подрабатывала, замещая в очередной раз загулявшую уборщицу в школе. У нас дома были совсем другие книги в шкафу: полное собрание сочинений Горького, Льва Толстого, полный Ленин, которого бабушка конспектировала к очередному партсобранию вместе со статьями из местной газеты «Знамя коммунизма» и журнала «Политическое самообразование». Сочиненные политинформации она вслух читала парализованному дедушке, не покидающему своего кресла у окна.

Когда (нечасто, раза два в год) приезжали родители, дом наполнялся их друзьями, звоном хрусталя, который вытаскивали из вечно запертого буфета, песнями под гитару и долгим тяжелым застольем, мама иногда уводила меня в нашу комнату и перечитывала вслух «Три товарища», которую возила с собой во все их немыслимые геологические партии и комсомольские стройки. Я пересказывала Найке Ремарка, и мы мечтали о будущем, она — о невероятной любви («Это когда не только хочешь отдать за него жизнь, но и не можешь этого не сделать, когда умираешь и рождаешься каждую секунду»), я — о счастливой семье. У обеих нас такой не было.

Отца своего Найка не видела никогда (говорят, он был циркач, глотал шпаги и огненные факелы и был страшно красив), я тоже тосковала по родителям, сколько себя помню. Когда мне исполнилось три месяца, мама поехала за отцом на стройку города Мирного в Якутию, а я чуть не умерла от воспаления легких, отчего остался и насморк, и склонность к простудам и ангинам, и почему переезды и кочевая жизнь мне были строго противопоказаны. Мама любила отца беззаветно: когда тот говорил, она смотрела на него с восторженным обожанием и не уставала рассказывать всем подряд о том, какой он талантливый и редкий человек. Так же она смотрит на него с одной из немногих фотографий, где мы втроем — у Царь-пушки, меня поставили на ядро, а они в обнимку рядом. Отец большой и сильный, красивый, даже когда мне было уже тринадцать, брал меня на руки и говорил — моя дочка, моя кровь — и при этом призывал окружающих выпить за мои косы и мои глаза. Страшное потрясение, которое отравило несколько детских лет, — я просыпаюсь от непонятного шума: отец душит мать подушкой и повторяет: «Ты мне скажешь, сука, наконец, чей это ребенок?» Я ору, они вскакивают с постели и забирают к себе, я делаю вид, что сплю, но трясусь до утра от ужаса и горя. Впрочем, больше никогда их скандалов я не видела — даже потом, когда мы жили вместе в Москве.

У мамы были две мечты: когда-нибудь съездить в Париж и получить квартиру в Москве. Последнее время я все чаще вспоминаю поселок, нашу скудную жизнь (как я понимаю, родители присылали не слишком много денег), бабушку, непременно с накрашенными губами и гордо поднятой головой, влачащую меня за руку то на сход ветеранов, то на проверку выполнения инструкции исполкома о покраске заборов в зеленый цвет (владельцев синих и желтых заставляли перекрашивать), то на концерт в честь Первого мая. Понимаю теперь, как ей было нелегко — с парализованным мужем, худосочной внучкой, недостроенным огромным домом (дом — мечта всей их с дедушкой жизни в далеком шахтерском поселке, откуда они, после ударной тридцатилетней вахты, приехали в Подмосковье), буйными соседями и мотающейся по стране дочерью. Впрочем, маму бабушка никогда не осуждала и называла тургеневской девушкой.