Маша Регина

И, коль скоро даже Петер — человек, которого, в отличие от читателя, трудно заподозрить в невнимательности (ну хотя бы потому, что про второго, в отличие от первого, мы вообще ничего не знаем — проблематичен даже, прости господи, относительный онтологический статус обоих), — заговорил о медицинском вмешательстве, то самое время сказать вот что. То, что со стороны могло показаться поступательной трансформацией Машиной психики, было в действительности осознанным внутренним путем. В конечном счете, нужно задаться вопросом: понимала ли Маша, что происходит, или иначе, а смогла бы Маша сама написать роман «Маша Регина»? — и ответить, что да, конечно, почему бы и нет, смогла бы. Вот почему, услышав от Петера про психоаналитика, Маша весело, веселее, чем требовала ситуация (обернулись даже японские туристы), рассмеялась и сказала только: а ты в курсе, что Альтюссер, был такой философ, проходил анализ у Лакана, а потом укокошил собственную жену?

Там, в Тропее, Маша впервые с чудовищной проникающей ясностью увидела, что единственным человеком, который вполне понял бы, что она имеет в виду, был А. А. И что в другой, лучшей, правильнее сложившейся жизни она не могла бы желать ничего лучшего, кроме как быть с ним и любить его — потому, что он был на самом деле не вполне чем-то отдельным от нее, а, скорее, трагически вынесенным за пределы ее существа ее собственным внешним понимающим. И когда Петер — идеальный, в общем, мужчина — в ответ на вырвавшееся у нее по пьяной лавочке (ночь была жаркая, в гостинице было невозможно, спать не хотелось — они сидели на камнях у берега) знаешь, что мне тут пришло в голову? что человек, в конечном счете, стоит перед выбором: быть живым или быть умным; и вот умный человек, к своему ужасу, вынужден выбирать второе, — так вот, Петер стал окольными путями рассказывать ей, как она всем нужна, а Маша подумала, что А. А. успокоил бы ее, только сказав, что да, Маша, милая, но утешение в том, что этот выбор никогда не нужно делать прямо сейчас. Петер все успокаивающе бормотал, прижимал Машу к плечу. В конце концов ей стало жалко его бестолковой растерянности: чугунному немцу нужен был простой, естественный, единственный Grund, чтобы, кхм, поместить на него пьедестал своего спокойствия (пьяному человеку, уж как есть, не до презрения к красивым словам). Хочешь, кое-что тебе скажу? — это они уже прощались в полутемном коридоре тихой ночной гостиницы, — та статья, про то, что я маму слила и все такое… — Что? — Я знаю, чьих это рук дело. Ее, Ромкиной сучки. — Почему ты так думаешь? — Ни почему, я просто уверена.

(Почему — на самом деле было: очевидная логика, по которой Даша старательно, шаг за шагом, осваивала территорию Роминой жизни; и для того, чтобы окончательно демаркировать границу между Машей и тем, что она уже называла своей семьей, оставалось последнее, единственное, в сущности, хоть Маше это пока и в страшном сне не может присниться, впрочем, до этого еще дойдет дело, — ну да, но не объяснять же это все ночью, пьяной, в коридоре гостиницы.)