Маша Регина

Первая — сознательная и бессмысленная: будто сценарий написан о России. Но фильм ее не был ведь о сугубо русских проблемах; когда человек, состарившись, понимает наконец, что прожитая им жизнь умещается в ладони горстью бессмысленных семечек пополам с шелухой, и больше всего мучает то, что он никак не может объяснить это тем, кто идет вслед за ним (просто потому, что нет никакого канала, по которому можно было бы передать откровение), — это проблема такая же русская, как немецкая или китайская, и полковничья петербургская квартира (привет А. А.), за которую она так схватилась, с легкостью могла бы быть заменена особняком в Лондоне или домом в Риме. Вторая причина была полусознательной и не совсем бессмысленной: снимать в России — значило снимать с русскими актерами, и это было единственное, чем она могла объяснить Петеру, что не берет его в картину; она и в самом деле не могла бы просто так взять и попрощаться с ним, он ничем ее не обидел. Но это-то как раз все ерунда.

Настоящая причина, по которой Маша должна была снимать в России, находилась вообще за пределами Машиной головы и имела отношение к гравитации событий жизни, к сюжету, в который она влипла однажды, как муха на клейкую ленту, в междувагонье разбитого, дребезжащего поезда: снимать в России — значило снимать с Ромой, все другое было бы безумием; искать другого оператора — значило сопротивляться естественному ходу вещей; она действительно не знала оператора лучше, чем Рома; наконец, она просто, ни в коем случае не допуская эту мысль до места, где ее можно было бы осмеять или оспорить, то есть до собственной головы, страшно хотела Рому увидеть.

Регина — самый модный молодой режиссер Европы, Регина, чье лицо в стоге рыжих волос красовалось на апрельской обложке «Times», Регина, которая за последние несколько месяцев провела несколько десятков тяжелейших переговоров и в конце концов, не говоря никому ни слова, собрала манатки, сдала хозяйке ключи от квартиры на Фридрихштрассе, позвонила Петеру только из аэропорта (кёнигин, мать твою! ты рехнулась! ты не можешь вот так взять и улететь!) и улетела в Россию, в которой не была два года, чтобы потратить свои деньги, мило улыбаться всем воображающим о себе московским мудакам, переспать с кем угодно, если уж без этого никак, но зубами вырвать свое — возможность снимать свой собственный фильм так, как она хочет его снимать, — эта самая Маша, в полупустой, обставленной из «Икеи» квартире на Фонтанке, грызя карандаш, рисуя квадратики в разлинованной тетради, поймет, что снова попалась как девочка: она знает как дважды два, что будет дальше: она встретится с Ромой, они снова будут трахаться как заведенные и снова будут ненавидеть друг друга.

Поняв это, Маша положила карандаш в ложбинку развернутой тетради, пошла на кухню, нашла стакан, налила его до половины виски из дьюти-фри, выпила в три глотка, закурила, взяла телефон и, медленно, как в молоке, тыкая кнопки, позвонила домой, маме.

Не нужно ведь особого повода, чтобы позвонить маме — Маша и звонила ей раз в пару месяцев просто так, чтобы спросить как дела и рассказать, что у нее все по-прежнему, — но в этот раз получилось иначе: Маша действовала в панике — панике, которая заставляет человека из комнаты, заполненной дымом, бежать в соседнюю, где уже рушатся потолочные перекрытия, — как будто этот звонок помог бы ей смириться с тем, что от ветки ее жизни больше не будет отвороток, и сколько бы она ни тянула тормоз, состав мчится только туда, куда мчится, — и в каком-то смысле после этого разговора ей и впрямь проще стало набрать Ромин номер (погорелец, увидев летящие сверху багровые балки, тут же отшатывается обратно, в комнату, охваченную дымом): подняв трубку, мама рассказала, как у них с папой дела, что у них все в порядке, все по-прежнему, что мы тебя ждем, приезжай, приедешь? — но весь разговор, ни разу не ошибившись, мама называла Машу Лешенькой. Холодея от ужаса, Маша поняла вдруг, что мама — ее не такая уж, в сущности, старая мама — разговаривает с несчастным своим, в тридцать лет умершим от денатурата братом.

Маша села на икеевский стул, обхватила руками живот, согнулась и сидела так, пока не вспомнила про виски. Прежде чем позвонить Роме, она выпила еще три раза по полстакана: стоять ей уже не хотелось, сидеть на стуле не было сил — она сползла на пол и, чувствуя, как из крашеной стены в ее спину забирается холод, закашлялась в трубку: здорово, Евгеньев! работа нужна?