Машина до Килиманджаро (сборник)

Когда я слышал, как отец говорит это, на глаза мне наворачивались слезы. Я видел такие корабли – на озере Мичиган летним утром. Они проплывали мимо после регаты, полные веселых людей, которые горстями бросали в воздух конфетти и трубили в трубы, а мне представлялось… – бесконечное множество раз в бесконечное множество ночей я отчетливо видел на стене перед собой дивную картину: мы тоже стоим на причале – мама, папа, Скип и я! – и корабль, огромный, белоснежный, вплывает в гавань, а на верхней палубе стоят миллионеры и подбрасывают вверх не конфетти, а долларовые банкноты и золотые монеты, и все это шумным дождем падает вниз, и мы пляшем от радости, и стараемся изловчиться и поймать как можно больше, и ойкаем, когда тяжелой монетой попадает по голове, и смеемся, когда нас щекочут похожие на хлопья снега банкноты…

Мать что-то спрашивала – насчет того корабля, – а отец отвечал ей, и в ночной тиши мы со Скипом погружались в одни и те же мечты – как мы стоим на причале, а корабль…

Но сегодня ночью я вдруг спросил в давно уже наступившей тишине:

– Пап, а что оно означает?

– Что именно? – откликнулся отец из темноты, где он лежал рядом с матерью.

– То, что написано на яйце. Неужели тот корабль скоро придет?

Отец долго молчал. Потом твердо ответил:

– Я думаю, да. Надпись означает именно это. А теперь спи, Дуг.

– Хорошо, сэр.

Я вытер слезы и отвернулся к стене.

Из Амарильо мы выехали в шесть утра, чтобы успеть хоть немного проехать по холодку, и в течение первого часа все тупо молчали, еще не проснувшись как следует. И весь следующий час мы тоже молчали – думали о том, что произошло вчера. Наконец на отца подействовал выпитый кофе, и он обронил вслух:

– Десять тысяч.

Мы ждали, что он скажет еще, но отец молча качал головой.

– Десять тысяч бессловесных тварей! – воскликнул он наконец. – Но лишь одна, невесть откуда взявшаяся, вдруг решает передать нам…

– Ну что ты, отец, в самом деле! – с упреком сказала мама.

Словно хотела спросить: «Ты ведь не веришь этому, правда?»

– Да уж, папа! – Мой брат говорил с той же чуть заметной насмешкой.

– Тут есть над чем подумать. – Отец не обращал на них внимания. Он не сводил глаз с дороги, ведя машину легко и свободно, не стискивая руль, а уверенно направляя наше «утлое суденышко» через пустыню. Стоило миновать один холм, как сразу же за ним возникал следующий, а там и еще один, и дальше… а что дальше?

Мать заглянула отцу в глаза, но у нее не хватило духу окликнуть его тем же насмешливым тоном еще раз. Она отвернулась к окошку, посмотрела на дорогу и промолвила так тихо, что нам почти не было слышно:

– Как там было написано? Повтори-ка!

Отец плавно миновал поворот в сторону Уайт-Сэндз, откашлялся, на ходу протер ладошкой ветровое стекло перед собой, точно расчищая кусочек неба, и сказал, как бы вспоминая:

– Мир вам. Благоденствие ваше грядет.

Мы проехали еще с милю, прежде чем я решился спросить:

– А сколько… ну, сколько может… стоить такое яйцо, пап?

– Людям его оценить невозможно, – ответил он, не оглядываясь и продолжая вести машину к далекому горизонту. – Знаешь, сынок, этого просто нельзя делать! Нельзя вешать ценник на яйцо, посредством которого с нами говорят Небеса! Мотелем куриных откровений – вот как мы теперь всегда будем называть этот мотель.

И мы помчались дальше со скоростью сорок миль в час сквозь жару и пыль послезавтрашнего дня.

Мы со Скипом сидели смирно и даже потихоньку, незаметно не пихали друг друга, пока где-то в полдень не пришлось вылезти, чтобы «полить цветочки» на обочине дороги.

По ветру от Геттисберга

Вечером, в половине девятого, из театра до него донесся резкий звук.

«Мотор стреляет, – подумал он. – Нет. Пистолет».

Мгновением позже он услышал взволнованный хор голосов, и сразу настала тишина, словно обвал преградил путь могучей волне. Хлопнула дверь. Раздался топот.

В кабинет ворвался бледный, как смерть, билетер, дико озираясь, будто не видя ничего вокруг, силился что-то произнести:

– Линкольн… Линкольна…

Бэйес глянул на него поверх бумаг.

– Что там с Линкольном?

– Он… в него стреляли.

– Отличная шутка. А теперь…

– Стреляли. Вы что, не поняли? Застрелили. На самом деле. Убили во второй раз!

Билетер вышел, держась за стену, его шатало.

Бэйес непроизвольно встал.

– О, боже мой…

Он промчался мимо билетера, который бросился за ним по пятам.

– Нет, нет, – повторял Бэйес. – Это же невозможно. Не может быть. Нет. Не может быть…

– Его убили, – выдохнул билетер.

Едва они, пробежав по коридору, миновали поворот, навстречу из дверей театра высыпала толпа зрителей, кричащих, визжащих, стоявших в смятении, и были различимы голоса:

– Где он? Где убийца? Вон тот? Этот? Держите! Не дайте уйти! Стой!