Машина до Килиманджаро (сборник)

И вот он уже внутри и говорит не переставая, и бабушка тоже говорит, а он пишет и размахивает пером над регистрационной книгой, и мы с Псом тоже внутри, затаив дыхание, читаем по буквам:

– Ч… А…

– И вверх ногами читаешь, приятель? – весело окликнул меня незнакомец, обмакивая перо в чернила.

– Да, сэр!

Он продолжал писать. Я продолжал читать:

– …Р… Л… Ь… З… Чарльз!

– Верно.

Бабушка заглянула в регистрационный лист.

– О, какой прекрасный почерк.

– Благодарю вас, сударыня. – Перо заскрипело снова. И я снова декламировал по буквам:

– Д… И… К… К… Е… Н… С…

Вот тут я запнулся и замолчал. Перо тоже смолкло. Незнакомец наклонил голову и, прищурив глаз, принялся разглядывать меня.

– Ну-ну? – поддразнил он. – И что же получается?

– Диккенс! – воскликнул я.

– Хорошо!

– Чарльз Диккенс, бабушка!

– Спасибо, Ральф, я еще не разучилась читать. Приятное имя…

– Приятное? – Я разинул рот. – Великое! Но я думал, вы…

– Умер? – Незнакомец рассмеялся. – Нет. Жив, как видишь, прекрасно себя чувствую и рад встретить знатока, ценителя и друга-читателя!

И вот мы поднимаемся по лестнице (бабушка несет свежие полотенца и чистые наволочки, я, отдуваясь, волоку саквояж) и встречаемся с дедушкой – что твой дредноут, следующий встречным курсом.

– Дедушка! – Я так и впился глазами в деда, чтобы не пропустить растерянности, которая вот-вот должна отразиться у него на лице. – Позволь представить тебе… Мистер Чарльз Диккенс!

Дедушка крякнул от неожиданности, оглядел нового постояльца с головы до ног, быстро справился с собой, протянул руку, крепко сжал ладонь незнакомца, потряс ее и заявил:

– Друг Николаса Никльби – мой друг!

По-моему, мистера Диккенса слегка пошатнуло от этого залпа, но он взял себя в руки, поклонился, молвил: «Благодарю вас, сэр», – и отправился вверх по лестнице. Дедушка подмигнул мне, ущипнул за щеку и двинулся прежним курсом, оставив меня в полном замешательстве.

В мансарде с сияющими распахнутыми окнами, из-за чего по комнате во всех направлениях носились прохладные ветерки, мистер Диккенс снял легкое дорожное пальто и кивком головы указал мне на саквояж:

– Всюду сгодится, верно, Пип? Ничего, если я буду звать тебя Пип?

– Пип? – Щеки у меня вспыхнули, лицо засияло от неожиданно свалившегося счастья. – О да. Ой, да что вы. Пип – это замечательно![4]

Между нами вклинилась бабушка:

– Вот вам чистые простыни, мистер?..

– Диккенс, мэм. – Наш постоялец по очереди обшарил все свои карманы. – Ты знаешь, Пип, у меня, похоже, не оказалось ни тетрадки, ни карандаша. Не мог бы ты оказать мне любезность…

Моя рука метнулась за ухо и кое-что нащупала там.

– Готов поспорить, – заявил я, – это желтый «тайкондерога» номер два! – Другая рука скользнула в задний карман брюк. – А вот блокнот номер двенадцать!

– Превосходно!

– Отлично!

Мистер Диккенс кружил по комнате, разглядывая мир то из одного окна, то из другого, и говорил то на север, то на северо-восток, то на восток, то на юг:

– Две долгие недели я путешествовал с некоей идеей. День взятия Бастилии… Знаешь такой?

– Четвертое июля по-французски?

– Молодец, парень! Так вот, к этому дню книга должна вылиться на бумагу. Ты мне поможешь отворить шлюзы Революции, Пип?

– Вот этим? – Я посмотрел на свои блокнот и карандаш.

– Лизни-ка кончик карандаша!

Я лизнул.

– Сверху – на первой странице – заголовок. Название… – Мистер Диккенс задумался, опустил голову, подергал ус. – Пип, как стоило бы назвать роман, действие которого происходит наполовину в Лондоне, наполовину в Париже?

Я собрался с духом и начал:

– Повесть…

– Дальше?!

– Повесть… о двух городах?!

– Сударыня! – Бабушка посмотрела на него. – Этот мальчик – гений!

– Я читала в Библии о двух городах, – сказала бабушка. – Там к полудню все завершается[5].

– Записывай, Пип! – Мистер Диккенс похлопал по блокноту. – Быстрее. «Повесть о двух городах». Так, теперь в середине страницы. Книга первая. «Возвращен к жизни». Глава первая. «То время».

Я царапал карандашом. Бабушка застилала кровать. Мистер Диккенс, прищурившись, смотрел в небо и наконец начал диктовать:

– «Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время – век мудрости, век безумия, дни веры, дни безверия, пора света, пора тьмы, весна надежд, зима…»

– По-моему, звучит красиво, – заметила бабушка.

– Весьма признателен, – кивнул наш постоялец и, закрыв глаза, пощелкал пальцами, вспоминая. – Так, где я остановился, Пип?

– Это была зима отчаяния, – сказал я.

Далеко за полдень я услышал, как бабушка зовет вниз какого-то Ральфа. Я такого не знал. Я писал.

Через минуту дедушка позвал:

– Пип!

Я подскочил:

– Да, сэр?

– Обедать пора, Пип, – прогудел дедушка в лестничный пролет.

Я скатился к столу – волосы взмокли от усердия, руки налились свинцом. Я поглядел на дедушку:

– Откуда ты узнал… про Пипа?

– Да примерно с час назад это имя вылетело из окна.

– Пип? – переспросил, усаживаясь за стол, только что вошедший мистер Уйнески.

– Классно, – сказал я. – Я сегодня где только не был. В почтовой карете на Дуврской дороге – раз! В Париже – два! Напутешествовался до отвала! Я…

– Пип? – снова спросил мистер Уйнески.