Машина лорда Келвина

Викторианство — понятие широчайшее, неохватное, многомерное. В худших своих проявлениях эпоха демонстрировала фантастическое лицемерие, фантастическую жестокость (особенно в отношении «низших рас») и не менее фантастическую глупость; многое из этого высмеивал в своих книгах Чарльз Диккенс, — и когда критики пишут, что, дескать, герои Блэйлока действуют «в диккенсовском Лондоне», они тем самым протягивают очень важную ниточку в позапрошлый век. При этом лучшие из викторианцев делали все, чтобы мир совершил абсолютно феерический скачок из прошлого, откуда произрастали вышеозначенные пороки, в сияющее светом милосердия и инженерной мысли будущее — утопическое, просвещенное, телеграфно-дирижабельное, лишенное классов и сословий; короче говоря, в будущее победившего добра.

Викторианская наука обещала, что это будущее начнется если не завтра, то послезавтра. Строились железные дороги, появлялись автомобили, летательные аппараты, средства связи (от телеграфа до телефона), казавшееся волшебным электричество. Литераторы предрекали куда более существенные перемены: полную автоматизацию труда, оживление покойников, полеты на Луну, Марс и дальше, встречу с пришельцами, путешествия во времени… Правда, фантасты, в отличие от восторженных ученых, быстро догадались, что подобные научные прорывы чреваты еще и крупными катастрофами. Пришельцы могут оказаться не особенно дружелюбными, дирижабли — угодить в руки воздушных пиратов, а обретенная власть над электричеством — привести к катастрофам планетарного, а то и космического масштаба…

Стоит приглядеться к Лэнгдону Сент-Иву повнимательнее — в «Машине лорда Келвина» он не столько двигает науку вперед, сколько старается уберечь старушку-Землю и род людской от последствий безрассудных экспериментов начисто лишенных человечности ученых. Критическое отношение к прогрессу — тоже очень викторианская идея. Надо заметить, два следующих века, XX и XXI, сильно спутали нам карты: сегодня в науке добро и зло уже не встречаются в таком чистом виде, как в эпоху доктора Джекилла и мистера Хайда. Побратавшись с политикой и коммерцией, наука вышла за границы морали; порой может показаться, теперь один лишь стимпанк способен напомнить нам о том, что некогда дело обстояло иначе.

3

За пару дней до того, как я сел за это послесловие, мне на глаза попалась книга Питера Рэйби «Светлый рай» о викторианских ученых-путешественниках. Бегло ее пролистав, я к своему удивлению обнаружил рисунок, почти идентичный обложке самого первого издания «Гомункула»: двое мужчин с интересом разглядывают колбу, внутри которой помещается крошечный человечек. В романе Блэйлока это, конечно, Нарбондо и Пьюл, действующие, кстати сказать, и в «Машине лорда Келвина» (стоит заметить, что внешне эти двое немного похожи на самого Блэйлока и его друга Тима Пауэрса). Что до «Светлого рая», в нем воспроизводится иллюстрация Линли Сэмбурна к сказке «Дети воды» писателя и проповедника Чарльза Кингсли. Двое мужчин здесь — биологи Ричард Оуэн и Томас Гексли. Что же они делают в сказке? Ситуация типично викторианская: «Дети воды» — проповедь дарвинизма в сказочной форме, причем Оуэн страстно критиковал теорию эволюции, а Гексли рьяно ее защищал.

Таковы были эти странные викторианцы: наука для них была неотделима от литературы, литература — от морали, мораль — от истории, а все вместе — от рассуждений о предназначении человека в масштабах Вселенной, от философии. Худшие из тогдашних ученых походили на Нарбондо, лучшие — на Сент-Ива, но и тех и других объединяли поистине глобальные идеи. Сегодня ничего подобного не встретишь: всеобъемлющее распалось на мириады узкоспециализированных теорий, частных гипотез и прикладных задач. В чистом виде ощутить восторг и ужас эпохи, на протяжении которой великие идеи еще принимались всерьез, можно только при чтении стимпанка. Не в этом ли и кроется секрет его популярности? Нам попросту не хватает лучшего, что породила эпоха королевы Виктории: ощущения чуда, масштаба, абсолютной системы координат.

Так вперед, к новому викторианству?..

Николай Караев