Машина мышления. Заставь себя думать

Так что «интеллектуальный разврат» отошёл в обличительных речах обвинителей на второй план. Они сконцентрировались на введении Сократом «новых богов».

Что же это были за «новые боги», о которых вроде как говорил Сократ?

Честно говоря, про отрицание афинских богов обвинители бессовестно лгали. Сократ относился к традиционным божествам с должным почтением, чему нашлась масса свидетелей.

Но он и в самом деле говорил о некоем своём собственном божестве — «гении», «даймоне», который являлся ему в виде внутреннего предощущения, голоса — как знамение, нисходящее свыше.

«Началось это у меня с детства, — говорит Сократ, — вдруг какой-то голос, который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен делать, а склонять меня к чему-то никогда не склоняет».

Сократ всегда следовал этому своему «внутреннему голосу».

Например, один из его учеников, Аристипп, сам став учителем, получал за свою работу немалые деньги. Разбогатев, он решил, что было бы справедливо отдавать часть заработанных средств Сократу.

Сократ же никогда не брал денег со своих учеников и, вообще говоря, был очень беден. Так что и от финансовой помощи Аристиппа он тоже отказался, сославшись на того самого даймона.

Часто Сократ упоминал даймона, когда пытался предупредить своих друзей от совершения ими каких-то необдуманных поступков или просто от рискованных затей.

Далеко не всегда они прислушивались к мудрецу, и в этих случаях неизменно происходило что-то трагическое — гибель, поражение, чьё-то предательство…

В Платоновском диалоге «Феаг» Сократ называет даймона своим опекуном и добавляет, что защита даймона распространяется и на тех людей, с кем философ постоянно общается.

То есть даймон Сократа оберегал не только его самого, но и тех, о ком думал и заботился сам Сократ.

Конечно, Сократ — фигура в чём-то мифологическая. Поэтому мы не можем утверждать что-либо наверняка. Но давайте взглянем на то, что очевидцы рассказывали о моментах его глубокой задумчивости — состояниях «одержимости» этим самым его «даймоном».

Вот, например, история, которую описывает Платон в своём знаменитом диалоге «Пир»:

«Как-то утром он о чем-то задумался и, погрузившись в свои мысли, застыл на месте, и, так как дело у него не шло на лад, он не прекращал своих поисков и всё стоял и стоял.

Наступил уже полдень, и люди, которым это бросалось в глаза, удивленно говорили друг другу, что Сократ с самого утра стоит на одном месте и о чём-то раздумывает.

Наконец, вечером, уже поужинав, некоторые ионийцы — дело было летом — вынесли свои подстилки на воздух, чтобы поспать в прохладе и заодно понаблюдать за Сократом, будет ли он стоять на том же месте и ночью.

И оказалось, что он простоял там до рассвета и до восхода солнца, а потом, помолившись солнцу, ушёл».

Свидетелем подобной глубокой задумчивости Сократа был, например, и Аристодем.

Как-то вместе они отправились на обед к общему товарищу — Агафону. Сократ же находился в какой-то рассеянности и по дороге куда-то пропал.

Аристодем с Агафоном, обнаружив пропажу Сократа, послали раба искать его. Тот нашёл философа безмолвно стоящим в сенях соседнего дома. Раб попытался позвать его, но Сократ не откликался.

«Такая уж была у него привычка, — пишет о Сократе Платон, — отойдёт куда-нибудь в сторону и станет там».

Все эти примеры напоминают множество знаменитых историй про рассеянность великих учёных — того же Альберта Эйнштейна, например, который мог выйти из дома и забыть, куда собирался. Или, придя домой, стоять у двери— в той самой «глубокой задумчивости».

Казусы с Эйнштейном случались даже после посещения уборной — великий учёный мог попросту забыть застегнуть ширинку на штанах. Впрочем, Эльза, зная все эти «повадки» своего кузена и мужа, неизменно приходила ему на помощь.

Если мы приглядимся чуть внимательнее, то заметим, что подобные интеллектуальные трансы — явление, по крайней мере в случае безусловно выдающихся личностей, абсолютно естественное, если не сказать — обычное.

Были свои «даймоны» и у «короля математиков» — Карла Фридриха Гаусса, у блистательного Германа фон Гельмгольца и у гениального Анри Пуанкаре.

Впрочем, у каждого они принимали свою форму — Пуанкаре, например, как, кстати, и Карл Маркс, часами ходил из одного угла своего кабинета в другой. Другие, напротив, замирали в почти летаргической задумчивости.