Машина мышления. Заставь себя думать

Она ощущала себя маленькой девочкой и рассказала мне — своему «папе» — про то, как играла сегодня с собакой. А потом вдруг вспомнила про куклу и как мальчики её сломали.

Она готова была снова расплакаться, но я обещал починить куклу, и настроение у моей «дочери» тут же улучшилось.

Развеселившись, она просила меня вспомнить, как мы проводили с ней время, а когда я ответил, что не помню, она игриво рассмеялась в ответ, воображая, видимо, что я намеренно ввожу её в заблуждение— «дурака валяю»: взрослый дяденька, а притворяется, что ничего не помнит! Шутит с ней!

Но мне нужно было идти дальше, поэтому я сказал моей «дочке», что сейчас мне нужно пойти «на работу».

— Опять на работу… Ты всегда уходишь на работу… — Её лицо опять исказилось страдальческой гримасой.

— Что я могу для тебя сделать? — спросил я.

— Спой мне нашу колыбельную! — воскликнула она и чуть не захлопала в ладоши.

— А что у нас за колыбельная?..

— «Соловей»! — выкрикнула она и сама тут же запела красивым тонким голосом знаменитый романс Александра Алябьева: — Соловей мой, соловей, голосистый соловей!

Я шёл дальше по длинному казённому коридору, а она так и продолжала стоять рядом с дверью своей палаты, тянуть ко мне иссохшиеся старые руки и петь романс про соловья, не ошибаясь ни в единой ноте:

— Ты куда, куда летишь, где всю ночку пропоёшь? Соловей мой, соловей, а-а, голосистый соловей!

Можно ли сказать, что у этой женщины не сохранилось воспоминаний? Нет, они сохранились. Но все поисковые строки и гиперссылки перепутались, отдельные образы, детали её стареющего Neuro-LEGO в хаотичном порядке нагромождались друг на друга.

Не думаю, что «Соловей» Алябьева был колыбельной, которую пел ей отец…

Она не узнавала ни себя, ни времени, ни места, в котором находится, и видела в молодом человеке, который в разы младше её, своего любимого отца. И всё это причуды памяти…

Нам только кажется, что мы помним «всё как было».

Но это просто невозможно, потому что всё, что мы помним, мы помним всем своим мозгом, а ведь мозг незаметно, но постоянно меняется.

Поэтому всякое ваше воспоминание о себе в прошлом — это восприятие себя настоящего, перенесённого в прежние обстоятельства (вот почему я бы предложил с большой осторожностью читать любые автобиографии).

Впрочем, эти искажения, конечно, не так печальны, как те, что нам, возможно, ещё предстоят вследствие грядущих дистрофических заболеваний нашего мозга.

Хотя, с другой стороны, определённо не каждый из нас до этого доживёт.

Но что такое вообще — осознавать собственное воспоминание, где происходит этот интеллектуальный процесс?

Как раз для этого нам и нужна «рабочая память», относительно которой Патрисия Голдман-Ракич установила множество важных фактов4.

Прежде всего, известно, что информация о зрительных образах обрабатывается в теменных и височных долях не единым блоком, а по двум направлениям (рис. 5, сверху):

в височной доле мы выявляем сущность объекта — этот нейронный путь называют «Что?», он идёт сзади наперёд по нижней — вентральной — поверхности коры,

а информация о том, где находится объект, обрабатывается в теменной коре — этот путь называют «Где?», и он идёт тоже сзади наперёд, но уже по верхней — дорзальной — поверхности коры.

Рис. 5. Сверху дорзальный (верхний) и вентральный (нижний) пути обработки зрительного сигнала. Снизу проекции сформированного по вентральному пути образа в ассоциативные зоны коры.

Из этих зон мозга осуществляется проекция в разные зоны дорсолатеральной префронтальной коры головного мозга: то есть «Что?» и «Где?» имеют разные представительства в лобной доле (рис. 5, снизу).

Аналогичные проекции, как было показано Патрисией Голдман-Ракич, в префронтальной коре есть и у звукового сигнала, и у места его расположения (и очевидно, что этим дело не ограничивается).

То есть это общий принцип — сзади наперёд.

При этом указанные проекции являются двунаправленными — то есть как из соответствующих сенсорных и ассоциативных зон мозга — в префронтальную кору, так и обратно (та самая рекурсия).