Машина мышления. Заставь себя думать

Биркмайер считал, что это последствие гипоталамического поражения, которое привело к недостатку серотонина, а Хорникевич убеждал его в дофаминовой теории.

Наконец Биркмайер сдался, и его пациенты стали той группой, которая в июле 1961 года получила небольшую дозу внутривенной L-DOPA.

Пробуждение пациентов, годами находившихся в коматозном, по сути, состоянии, было сродни чуду52.

«Я, конечно, до сих пор это помню, — рассказывал потом Олег Хорникевич в одном из своих интервью. — Это был захватывающий момент. Мы увидели, как пациенты, которые не могли ходить, не могли вставать с постели, не могли даже находиться в сидячем положении, начинали ходить! Они выполняли все эти действия как обычно, словно ничего и не было.

У них восстановилась речь, а также жестикуляция и сопутствующие движения, выражения лиц. Они начали смеяться, а затем плакали от радости. Это были пациенты, которым не мог помочь ни один врач, а затем этот эффект дал L-DOPA. Это было действительно незабываемо».

К сожалению, эффект от препарата был лишь временным, поскольку сам по себе дофамин не может заменить дофаминергическую систему мозга, если она полностью уничтожена болезнью.

Через два дня жизни, подаренной им дозой дофамина, пациенты Биркмайера, а теперь и Хорникевича, вернулись к своему прежнему состоянию — пассивному, безэмоциональному, полной неподвижности.

Но благодаря этому историческому событию и, конечно, большому количеству последовавших за ним клинических исследований миллионы пациентов с болезнью Паркинсона живут теперь десятилетиями вполне приемлемой жизнью, несмотря на прогрессирующее нейродегенеративное заболевание.

Однако нам, раздумывающим над машиной мышления, конечно, важно нечто другое…

Представьте себе человека, который годами лежит на кровати — не встаёт с неё, не разговаривает, не реагирует на обращения к нему. Просто лежит, и всё.

Затем вы вводите ему препарат — предшественник нейромедиатора, который проходит через барьер, попадает в его мозг, где преобразуется в дофамин, — и человек буквально оживает!

Пациент встаёт, двигается, испытывает эмоции, мыслит… Прямо как у Александра Сергеевича: «И для меня воскресли вновь и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слёзы, и любовь!»

А затем бах — действие препарата заканчивается, и пациент вновь погружается в своё небытие, полную пассивность, перестаёт двигаться.

Сохранились воспоминания одной из тех пациенток, когда она пришла в сознание под действием дофамина. Представьте себе её жизнь на протяжении нескольких лет этого странного паралича… Что она чувствовала? Ответ звучит просто: ни-че-го.

Она годами не чувствовала ни радости, ни печали, не испытывала никаких желаний, словно бы всё — абсолютно всё — потеряло для неё в этом состоянии какое-либо значение: полная внутренняя пассивность.

Теперь вспомните наш мысленный эксперимент с сепарацией коры головного мозга от его подкорковых структур.

В истории этих пациентов мы видим, по сути, его живое, хотя и очень печальное воплощение: кора, лишённая стимулов от подкорки, совершенно бездеятельна.

Всего один лишь нейромедиатор, вырабатываемый в подкорковых структурах, способен завести всю машину нашего мышления, чтобы она стала создавать мир вокруг нас, его значение для нас, желание жить и действовать в нём.

А вот отсутствие этого нейромедиатора, напротив, приводит к полной остановке машины мышления — ничто больше не имеет значения и смысла, нет никаких мыслей, нет чувств и целей, нет ничего, пустота.

Вот оно, значение подкорковых структур. Им мы обязаны своим психическим тонусом, своими потребностями и страстями, тому самому любопытству и желанию жить. Без этого движителя наша кора как сервер, не подключённый к электричеству, — груда запчастей.

Какое есть рациональное (корковое, «верхнее») объяснение тому, что я сижу и пишу сейчас эту книгу?

Конечно, их можно придумать — самые разные и в большом количестве. Но, поверьте, ни одно из них не заставило бы меня этим заниматься.

Деньги зарабатываются, честное слово, куда проще, нежели таким вот иезуитским способом, «звёздочек на погонах», да и просто известности у меня с избытком, причём она сильно меня тяготит.

В общем, безумие какое-то… А тем временем за окном моего греческого дома брезжит прекрасный рассвет, там тепло и чистый, свежий воздух — всё то, о чём я так скучал неделю назад в Питере.

Но почему я не наслаждаюсь этим чудом, а круглые сутки, да ещё с больной спиной, сижу за компьютером?