Машина неизвестного старика

— Эй, Крацер… брось сюда сучок, или хоть винтовку… Скорее, я не могу выбраться…

Крацер подошел совсем близко к берегу и сел:

— Это вы, лейтенант… И вы думаете, я помогу вам? О, нет!

Голос его был тверд и спокоен.

Лейтенант понял. Он молил, заклинал Крацера то со стонами угроз и проклятий, то со слезами мольбы и унижения. А липкая грязь доходила ему уж до шеи. Было трудно шевелить руками и едва-едва подымалась сжатая грудь, чтобы вздохнуть.

Крацер сидел молча и смотрел на безумные глаза офицера.

Он не радовался страданиям лейтенанта: как грозный и справедливый судья при совершении акта правосудия, он был совершенно спокоен.

Ему даже было жаль чуть-чуть его.

Он встал и взял в руки винтовку:

— Лейтенант… Вы видите еще? Вот все, что я могу для вас сделать… Поняли?

Потухающее сознание лейтенанта прорезала яркая мысль только на мгновение. Прежде, чем он понял, — Крацер выстрелил, а когда дым разошелся, на поверхности быстро затягивавшейся зеленой травы неуклюже торчал только медный наконечник каски.

Через секунду и он исчез.

Лев Гумилевский БРЕД

Доктор покачал головой.

— Нет, сестрица, не выживет… Рана ничего бы… Но два дня в этакой обстановке… Ведь это, знаете…

Не кончил, еще строже качнул головой и пошел к следующей койке:

— Вы, впрочем, последите за ним, микстуру давайте… Организм, знаете, железный… Может быть…

Пожал плечами, на мгновение задумался и наклонился над новым лицом, привычно чередуя внимание между одинаковыми койками, одинаковыми лицами. Молча стала рядом сестра.

Тяжело скрипнула койка сзади.

— Сестрица… Я… я…

Она торопливо подошла. Тот задыхался, едва разжимая ссохшиеся губы, едва поворачивая в сухом рту словно одеревеневший в долгом беспамятстве язык. Но кое-как сумел выговорить:

— Сестрица… Я слышал…

Она совсем низко наклонилась над ним, успокаивая ласковым прикосновением нежных рук, стараясь понять, рас слышать.

— Не выживу… А я не хочу… Я хочу рассказать… Хочу… Тогда умру… Я скажу… скажу…

Не выдержал напряжения последних сил и умолк, впадая в беспамятство. Доктор прислушался к его дыханию и смущенно развел руками:

— Я всегда говорю — может быть… Ничего верного нет в медицине… Ничего…

И с любопытной улыбкой обратился к сестре:

— Ведь это кризис у него, сестрица… Теперь выживет, наверное… И как он мог слышать… Как…

Махнул рукой, точно досадуя на непорядок в его обходе, и опять двинулся дальше.

— Вы оставайтесь с ним, пока…

Сестра осталась.

Было что-то особенное и в словах этого раненого, впервые разомкнувших его потрескавшиеся губы за время пребывания в госпитале, было что-то особенное и в его бледном лице, странно выделявшемся из сотни других таких же бледных лиц, неподвижно покоившихся на белых подушках длинного ряда коек. Гримаса боли, искажавшая углы его губ, словно занемела в одном осязании чего-то ужасного, неотвратимо близкого, всегда стоявшего рядом с ним.

А ожившие теперь черты лица то и дело сквозили выражением страшного напряжения. Точно каким-то только желанием мучилось все тело и смутный инстинкт толкал, напрягая все душевные и телесные силы, только на оправдание этого желания. И это было так ясно в чертах его лица, что невозможно было отвести взгляда от него, невозможно было трезвым рассудком задушить желание чем-то прийти ему на помощь.

Сестра сидела возле него, молчала и ждала. И мучилась сознанием своего бессилия помочь ему, облегчить его страдания.

А вечером он очнулся. Застонал, заговорил, точно бредил:

— И опять он не то сказал… Не выживу я… Умру… Опять умру. Был уж я мертвым… И там был… Там был… У Господа души человеческие меня отпросили… Только рассказать.

И улыбнулось его лицо: радостно и светло улыбнулось.

Он замолчал на минуту, точно ждал вопроса. И сестра спросила:

— О чем рассказать?

Не было в ее вопросе любопытства, не было искренности. И тот понял:

— Не веришь, сестрица… А ты поверь… Поверь! А вот что я знаю…

Точно просветившая его лицо улыбка дала ему силы. И удивлял его связный рассказ и не были слова похожи на бред. А он улыбался и рассказывал: