Машина различий

Охранник скользнул по карточке взглядом и уронил ее на пол. Шишкастые пальцы угрожающе сжались на рукояти трости — и в этот самый момент сзади раздалось резкое шипение, будто выпускали из котла пар. Олифант обернулся. Мори, успевший уже надеть цилиндр, перехватил прогулочную тросточку двумя руками и принял боевую стойку самурая. На гибких смуглых запястьях сверкали безупречные белые манжеты с золотыми искорками запонок.

Из-за кулисы высунулась встрепанная, ослепительно рыжая голова Элен Америки. Глаза актрисы были густо подведены сурьмой.

Мори не шелохнулся.

— Мисс Элен Америка? — Олифант извлек вторую карточку. — Позвольте мне представиться. Я — Лоренс Олифант, журналист…

Элен Америка яростно зажестикулировала перед каменным лицом своего соотечественника. Громила еще секунду испепелял Мори взглядом, а затем неохотно опустил палку. Конец этой палки, как сообразил теперь Олифант, был залит свинцом.

— Сэсил глухонемой. — Актриса произнесла имя на американский манер, через «э».

— Прошу прощения. Я дал ему мою визитную карточку…

— Он не умеет читать. Так вы что, газетчик?

— От случая к случаю. А вы, мисс Америка, — первоклассная писательница. Позвольте представить вам моего друга, мистера Мори Аринори, прибывшего в нашу страну по поручению японского императора.

Бросив убийственный взгляд в сторону Сэсила, Мори грациозно перехватил трость, снял цилиндр и поклонился на европейский манер. Элен Америка глядела на него с восхищенным удивлением, как на цирковую собачку или что-нибудь еще в этом роде. Одета она была в серую конфедератскую шинель, латанную-перелатанную, нечистую; на месте медных полковых пуговиц тускнели обычные роговые кругляшки.

— Никогда не видела, чтобы китайцы так одевались.

— Мистер Мори — японец.

— А вы — газетчик.

— В некотором роде.

Элен Америка улыбнулась, сверкнув золотым зубом.

— И как вам понравилось наше представление?

— Это было необычайно, просто необычайно. Ее улыбка стала шире:

— Тогда приезжайте к нам на Манхэттен, мистер. Восставший народ взял в свои руки «Олимпик», это на восток от Бродвея, на Хьюстон-стрит. Лучше всего мы смотримся дома, в родной обстановке.

Среди спутанного облака рыжих от хны кудряшек поблескивали тоненькие серебряные сережки.

— С огромным удовольствием. А еще большим удовольствием для меня было бы взять интервью у автора…

— Это не я написала, — качнула головой Элен. — Это Фоке.

— Прошу прощения?

— Джордж Вашингтон Лафайет Фоке [132] — марксистский Гримальди [133], Тальма [134] социалистического театра! Это труппа решила поставить на афише мое имя, а я была и остаюсь против.

— Но ваша вступительная речь…

— А вот ее действительно написала я, сэр, и горжусь этим. Несчастный Фоке…

— Я и не знал… — смущенно перебил ее Олифант.

— Это все от непосильного труда, — продолжила Элен. — Великий Фоке, в одиночку возвысивший социалистическую пантомиму до нынешнего уровня, поставивший ее на службу революции, надорвался, сочиняя все новые и новые пьесы, — публика переставала ходить на них после одного-двух представлений. Он довел себя до полного изнеможения, изобретая все более броские трюки, все более быстрые трансформации. Он начал сходить с ума, его гримасы стали жуткими, отвратительными. Он вел себя на сцене просто похабно. — Элен отбросила театральную патетику и заговорила с нормальными, будничными интонациям. — Мы уж чего только не делали, даже держали наготове костюмера, наряженного гориллой, чтобы выбегал на сцену и вламывал хорошенько бедняге Фоксу, если тот слишком уж разойдется, — да все попусту.

— Мне очень жаль…

— Как это ни печально, сэр, Манхэттен — не место для помешанных. Фоке сейчас в Массачусетсе, в соммервилльской психушке, и если вам захочется это напечатать, прошу покорно.

Олифант смотрел на нее, не зная, что и сказать. Мори Аринори отошел в сторону и наблюдал за выходящей из «Гаррика» толпой. Глухонемой Сэсил исчез, забрав с собой свой груженный свинцом отрезок ротанга.

— Я готова съесть целую лошадь, — весело объявила Элен Америка.

— Позвольте мне пригласить вас. Где бы вам хотелось пообедать?

— Да есть тут за углом одно местечко.

Элен направилась к выходу, не дожидаясь, пока джентльмен предложит ей руку; Олифант и Мори двинулись следом. Только сейчас Олифант заметил на ногах актрисы армейские резиновые сапоги — чикамоги [135], как называют их американцы.

Она провела их один квартал, а затем, как и пообещала, свернула за угол. Ярко освещенная кинотропическая вывеска каждые десять секунд перещелкивала с «АВТОКАФЕ МОИСЕЙ И СЫНОВЬЯ» на «ЧИСТО БЫСТРО СОВРЕМЕННО» и обратно. Элен Америка обернулась и сверкнула улыбкой, ее роскошный зад плавно перекатывался под конфедератской шинелью.

В переполненном кафе было шумно и душно; забранные мелким, как тюремная решетка, железным переплетом окна запотели так, что казались матовыми. Олифант даже не представлял себе, что бывают подобные заведения.