«Машина» с евреями

Но речь не о гостинице, а о концертах, которые мы играли в каком-то доме офицеров. У Кобзона была привычка заканчивать концерт романсами. Все музыканты уходили со сцены, за рояль садился музыкальный руководитель и играл. Иногда его заменял штатный клавишник – отличный профессионал, у которого сейчас свое собственное джазовое трио. А тут Кобзон вдруг поворачивается ко мне и говорит: «А что, Петр, вы какие-нибудь романсы-то знаете?» А я, надо отдать должное и мне, перед поездками с Кобзоном основательно подучил и отрепетировал пару десятков романсов, которые он пел. «С какого начнете?» – говорю. «Две розы». Сажусь за рояль. Музыканты, которые по сценарию должны были уйти за кулисы, становятся вокруг рояля и выжидательно смотрят на меня. Я, не моргнув глазом, отаккомпанировал ему первый романс. И тут происходит нечто фантастическое. Кобзон, который никогда и никого принципиально не хвалил, поворачивается в мою сторону, причем всем корпусом (затянутый воротничок иначе не позволял), и говорит: «Хорошо, но громко». Сказать просто «хорошо» он не мог, но все равно коллеги чуть не сошли с ума. Ходили предания, что последний раз он говорил что-то подобное лет двадцать назад. А тут… «Ну давайте, Петр, следующий…» Так я отыграл с ним весь блок романсов, получил свою долю аплодисментов и поехал в гостиницу.

Поздно вечером раздается стук в дверь. Я открываю и вижу, что в коридоре толпятся ветераны – самые уважаемые и «долгоиграющие» члены ансамбля. «Можно?» – говорят. «Ну заходите…» Принесли водки, закуски, расставили все на столе. Налили, выпили. После этого мне сообщили, что отныне я могу всех звать «на ты», поскольку проявил себя не только настоящим профессиональным музыкантом, но и вписался в команду. Но все это произошло через полгода после моего прихода.

Кончилось мое пребывание у Иосифа Давыдовича трагически для его ансамбля. Дело в том, что Кобзон в те времена был натуральным деспотом. Подозреваю, что происходило это оттого, что он находился в полной «завязке». До этого, говорят, выпивал и был душой-человеком, во всяком случае, по отношению к собственным музыкантам. А любая «завязка», по себе знаю, она ведь деформирует психику, и поведение человека приобретает самые причудливые формы. Так вот, у Кобзона это выражалось в том, что ему обязательно надо было гнобить кого-то из музыкантов. По поводу и без повода он говорил, что такому-то музыканту место в похоронном оркестре, что играет он как говно, в общем, эпитетов не жалел. Музыкант покорно выслушивал, опустив глаза, потом Кобзон «оттаивал» и через некоторое время переходил к другому «объекту». Все были знакомы с этими правилами игры, и никому в голову не приходило не то чтобы возражать, но и говорить что-то в свое оправдание. Во всяком случае, до тех пор, пока Иосифу Давыдовичу почему-то не захотелось выбрать козлом отпущения меня.

На заявление, что я, мол, играю как говно, я вежливо спросил, что если это так, то в каких же целях уважаемый маэстро пригласил меня в свой суперпрофессиональный коллектив, да еще время от времени дает мне возможность сопровождать моей сраной игрой его могучий и волшебный голос? Не ожидавший такого хамства, привыкший к абсолютной покорности и повиновению музыкантов, Кобзон даже не нашелся, что сказать. Вдруг взял и прекратил меня доставать. Но зернышко уже упало, Аннушка уже разлила масло… Старикам стало обидно, что их напрягают по поводу и без такового, а молодому удалось так лихо отвертеться. И как-то раз, когда Кобзон наехал на саксофониста Яшу Гафта, который играл с ним лет двадцать и, казалось бы, принимал правила поведения в ансамбле целиком и полностью, произошло непредвиденное. Яков Самуилович взбрыкнул: «Йося! Я с тобой работаю двадцать лет, а ты чморишь меня как какого-то пацана!» Взял свой саксофон, сложил его в футляр и ушел. А маэстро возьми да и тоже вспыли: «Пошел ты… Вали отсюда!» Эту ситуацию пытались уладить все. Обе стороны понимали, что неправы. Кобзон понимал, что Яша – музыкант замечательный, преданный ему и найти равноценную замену ему невозможно. Гафт осознавал, что относительно спокойной и сытой жизни придет конец и придется побегать, прежде чем обретешь новую работу. Но ни тот ни другой на уступки не шли. Извиняться перед Яшей самому Кобзону? «Да кто он такой?» А Гафт на все просьбы сходить на поклон к Давыдычу и решить дело миром требовал извинений. В общем, так ушел первый музыкант. Затем настала очередь барабанщика, потом ушел гитарист. В некогда стабильном коллективе пошла текучесть кадров, а я понял, что своим необдуманным поступком нажил себе могущественного врага, и теперь нужен только малейший повод для того, чтобы уволить меня из ансамбля. Довольно долго я этого повода не давал, решив, что, пока есть возможность, надо заработать как можно больше. А потом случились у нас гастроли на остров Свободы…