Машина снов

О-о-о, мой мальчик… Я надеюсь, ты не против того, чтобы я называл тебя «мой мальчик» только потому, что именно так называл тебя мой отец в минуты, когда вы были дружны? Ну, конечно же, мне всё известно, ведь сознание, не отягощённое той мясной ношей, что принято называть телом и считать за благо, так тонко, полётно, всеведуще, подобно тончайшей водяной кисее, оно способно проникать повсюду. Я следил за отцом всегда. Дымкой, ветерком я следовал за ним, окутывая каждое движение каждого волоска на его коже. И я помню ваши долгие сидения у кромки пруда; в ту минуту, когда сотни придворных в своих уродливых чёрных шляпах не могли даже рассчитывать на то, чтобы хотя бы в течение минуты видеть лицо отца, он проводил с тобой часы, целые часы напролёт, обучая тебя блаженному искусству винопития. Почему? Тебе удалось так близко подобраться к каменному сердцу отца? Как? Какой интересный мальчик, сказал я себе, и ты стал моим героем, в некотором роде. Мне не удалось стать отцу таким же близким другом, как ты. Хотя я и пытался. Конечно, когда на тебя возлагают надежды, ты же чингизид, ты старший в роду, тебе беречь все сокровища семьи, будь они неладны, — тебе приходится учиться делать суровое лицо. Но вот незадача, ты болен. Тебя с тринадцати лет бьёт падучая, и, пока ты весь в пене бьёшься на земле в окружении квохчущих нянек и твоих братьев, исподтишка пытающихся помочиться на твой колотящийся в конвульсиях полутруп, твоё сознание, как чистый-чистый прозрачный ветерок, скользит в расщелинах между мирами, слыша голоса живых и мёртвых. Да-да, мёртвых, они… ты же знаешь, как они поют, ты ведь тоже слышал это? Так и я. А потом какой-то доброхот сказал отцу, что я стану магом, и в этом моя судьба. Он думал, что, сказав это, сделает мне, да и себе, большой подарок.

Глупец. Представь себя на месте отца. У тебя есть империя, и у тебя есть наследник. Наследник, конечно, так себе, но есть надежда, что его вылечат, что его недуг станет незаметен с возрастом, словом, что будущее имеет какой-то светлый просвет. И вот оказывается, что наследника нет. Вместо него у тебя в семье какой-то пугающий своей непонятностью маг. Маг. Что за чертовщина? — говорит отец. — То есть он будет полоумно пускать слюни на ярмарочной площади, камлать с бубном, вызывая дождь где-то в отдалённом степном ауле, весь в пене, хлещущей изо рта? Вечно немытый и грязный, как все эти попрошайки-астрологи?! Ты это хочешь мне сказать? — спросил отец того человека, перед тем как снести ему голову. Вот радость-то в семье. Отец смотрел на меня как на чумного. То есть ты мне не отец больше? Или как это понимать? Я его прямо так и спросил, ты отец мне или нет? Ты меня казнишь? Откажешься от меня? Сошлёшь в западные улусы? Чего мне ожидать? Но ты же знаешь отца, мальчик. Если он кого и любит этой своей странной любовью, недоступной пониманию смертных, то обязательно поцелует даже перед казнью. Обязательно. В уста. Чтобы все эти несносные ублюдки, сраные кешиктен, ради которых разыгрывается весь этот семейный спектакль, чтобы они умилились и заплакали: ах, до чего же всё- таки человечный человек наш повелитель! Я спрашиваю, папа, ты меня вообще любишь? Он говорит, конечно, люблю, а сам что-то жрёт в этот момент. «Конечно, люблю» в эту минуту можно перевести на нормальный мунгальский как «ты — позор, ублюдок, выродок, но я пока ещё не придумал способ избавиться от тебя так, чтобы не знали остальные члены нашей большой и дружной семьи». Но ведь я был всего лишь мальчик, как и ты! Как можно было говорить мне такое? Ты отказываешь мне в способности любить. Большей глупости я в жизни не слыхивал! Что ты знаешь обо мне, чтобы делать такие выводы?! Я любил его. Я взаправду его любил. Ты знаешь, это чувство… когда ты с детским луком едешь на холке коня перед ним и видишь вокруг себя его могучие, огромные руки, это чувство ни с чем не сравнить! Он же всемогущий, он же Господь для тебя! Он самый умный, самый сильный, самый-самый. Ты видишь, как летят стрелы, конечно, тебе страшно до… я не знаю даже, до чего именно тебе страшно, потому что тебе десять лет всего, и ты оказываешься в эпицентре бунта. Но эти руки, они, как ангельские крылья, берегут тебя, срубают подлетающие стрелы саблей, которой ты сам не то что махнуть, ты её сдвинуть не можешь! И вот эти руки, что защищали тебя как зеницу ока, внезапно хотят задушить тебя! Ты плачешь или смеёшься? Ты… плачешь?

Это ты плачешь. Мы плачем. Почему в тот момент, когда наши тела не с нами, чувства так сильно обнажаются? Не потому ли, что мы говорим не словами? Зачем ты затеял всё это?

Я? Я затеял?

Да, зачем ты так… Зачем ты делаешь вид, будто бы мы друзья?! Зачем ты так близко ко мне подобрался, чёртов ты… Ты…