Машина снов

Марко подлил ещё немного вина и, глядя на то, с каким отсутствующим выражением лица Тоган принимает из его рук пиалу, подумал, что всё-таки не зря пришёл в эту корчму. Он вспомнил своё знакомство с Тоганом, переход с его воинами через бунтующий Аннам, вспомнил, манеру Тогана бросаться в бой, очертя голову, словно намеренно кидаясь в пасть смерти. Ещё тогда его удивило кажущееся презрение к жизни, сквозившее в каждом движении Тогана. Тогда ему казалось, что это лишь рисовка, часть образа, который утончённый и изящный молодой полководец пытался создать, чтобы подчеркнуть разницу между собой — чингизидом — и прочим сбродом, которым он командовал. Основу его тумена действительно составлял полнейший сброд. Именно тумен То — гана затыкал дыры, постоянно возникавшие то там, то сям по обширной периферии империи Юань. Тем, кто вступал под его знамёна, прощались даже отцеубийство и изготовление фальшивых денег. Правда, это была дорогая плата за жизнь, и воины Тогана довольно быстро убеждались в том, что долговая яма или каторга на серебряных копях были вряд ли тяжелее, чем непрекращающаяся кровавая карусель, беспощадная молотилка, в которую Тоган бросал свои отряды. Он никогда не задумывался, казнить или нет кого-то за провинность, и единственным вознаграждением для его людей была отсрочка казни. Они шли в бой в каком-то обречённом остервенении, зная, что любая смерть, которую они примут сейчас от вражеского копья или меча, будет милосердием по сравнению с гневом их командира. При этом Тоган всегда шёл в бой впереди всех. Марко поначалу удивлялся, как Тоган, вальяжно развалившись в седле словно в кресле, с аристократической ленцой полировал ногти, объезжая войска, дрожащие от страха и возбуждения, выстроившиеся фронтом перед намного превосходящими силами противника. Тоган полусонно глядел на сотни и тысячи лиц, лиц висельников, насильников, братоубийц, и в его взгляде, полном ледяного презрения, читался вызов, который мог бы бросить человеку какой-нибудь языческий бог.

Марко вспомнил, как Тоган снёс голову парламентёру, не дав тому сказать ни слова, и, вздёрнув её высоко вверх, во весь опор поскакал к ощетинившемуся копьями строю врага. Прошло несколько драгоценных мгновений, прежде чем его нойоны поняли, что он уже начал битву, не дожидаясь их и не отдавая никаких приказов.

Может быть, из-за этого презрения к смерти бойцы и обожали своего командира. Возможно, им казалось, что это признак доблести. Но в этом презрении только сейчас Марко разглядел жутковатую ненависть Тогана к себе самому. Ненависть и презрение к себе, к своему телу, к своему происхождению, ко всему свету, окружившему его — недочингизида и полукатайца. И в словах Тогана, обращённых к нему, Марку почудилась ревность кровного сына к любимому пасынку отца, хотя речь и шла вовсе не о нём, пришлом варваре.

— Отец думал, что моё рождение станет началом новой расы. Нового народа. Этот новый народ будет пронизан катайской культурой и напоён мунгальской степной силой, — продолжал Тоган. — Этот народ станет хребтом новой империи, самой великой страны, которая объединит всю Сушу под одним языком, одной религией, одной культурой. Ха-ха-ха! Какой дурацкий замысел! Посмотри на меня, Марко! Посмотри на мои девичьи ручонки, беспомощные пальчики, посмотри — вот он я, «великий воин»! Знаешь, что говорил мне в детстве Темур? «Попроси мамку купить тебе румян!» Или: «Я смотрю на твои крохотные ножки и думаю, что тебе их наверняка бинтуют так же, как придворным куклам». Это говорил мне чистокровный чингизид… Но я упорно стирал пальцы в кровь, сотни тысяч раз втыкая копьё в манекен из рисовой соломы, а он тем временем хватал за задницу мальчишек-евнухов. Я с первыми лучами солнца стоял на спине своего коня, на скаку разбивая одну мишень за другой, а Темур валялся с наложниками Цзы Чэня на пуховых подушках, обсуждая, добавить в этот аромат нотку корицы или всё-таки кардамона? Я ненавидел своё угловатое и худое девичье тело, а слоноподобный багатур Темур разгибал подковы только затем, чтобы очаровать какого-нибудь деревенского идиота с огромным членом!

Казалось, что Тоган сейчас разрыдается, но слёзы только стояли в его глазах, как чай, когда его невежливо наливают в чашку «с горкой» и он подрагивает над фарфоровыми краями, чудом не проливаясь. Наверное, он панически боится слёз и привык их сдерживать любой ценой, подумал Марко. Тоган пристально посмотрел на него и продолжил:

— Ты помнишь иероглиф «раздор»?

— Да, конечно. Две женщины под одной крышей.

— А в нашем походном дворце было восемнадцать женщин со своими детьми. Можешь себе представить? Хотя… Ты ведь не застал походных дворцов… Я сам помню их как страшный сон. У меня двенадцать сестёр и девять братьев, но я боюсь их как огня. Каждый раз, ложась спать, я думаю, что если мне суждено умереть сегодня ночью, то никак не от вражеского меча, а от яда, который вольёт мне в чай какая-то из моих сестёр, или от ножа, которым перережет мне горло кто-то из братьев.