Машина Судного дня. Откровения разработчика плана ядерной войны

В то же время мысль о воплощении в жизнь угроз, на которые мы полагались, была абсолютно ненавистна мне. Как это ни удивительно, но в августе 1961 г., на пике размахивания угрозами, мы по собственным официальным оценкам уступали Советскому Союзу в стратегических ядерных вооружениях. Я не мог поверить в то, что кто-то в Пентагоне или администрации был способен всерьез задуматься о нанесении первого удара перед лицом такой реальности.

Да, Энди Маршалл говорил мне за год до этого – без объяснений, – что «никакого ракетного разрыва не существует», и Макнамара говорил в феврале об отсутствии разрыва{83} во время брифинга для журналистов, предполагая, что те не будут давать ссылок на источник. Когда же его заявление оказалось в прессе, он подал прошение об отставке в связи с тем, что поставил в неловкое положение президента, который вел предвыборную кампанию под флагом устранения разрыва. Кеннеди оставил без внимания этот неуместный поступок. Макнамара, однако, мог ошибаться. (Его мнение сформировалось под влиянием Томаса Гейтса, предыдущего министра обороны из администрации Эйзенхауэра.)

Действительно, самые скромные оценки, если не брать в расчет предположительно искаженные данные сухопутных сил и ВМС, говорили об отсутствии значительного разрыва – 50 советских МБР против 40 наших, – однако по мнению большинства в разведывательном сообществе Советы имели преимущество в ракетах. На это указывала Национальная разведывательная оценка от 7 июня (всего через несколько дней после венского саммита).

* * *

В последнюю неделю сентября 1961 г. Ален Энтовен, теперь помощник министра обороны по системному анализу, и Гарри Роуэн, помощник министра обороны по вопросам международной безопасности, сообщили мне о новой Национальной разведывательной оценке. Это было нечто поразительное. В целом она подтверждала то, о чем аналитики сухопутных сил и ВМС твердили на протяжении двух лет в своих замечаниях к этим документам: что Советы имели «лишь небольшое количество» МБР. Реально замеченных ракет было всего четыре.

«Реально замеченных» – вот, что составляло большой секрет. Ни Ален, ни Гарри не сказали мне заранее, какая информация содержится в новом разведывательном отчете, однако всего через несколько дней из разговоров в Пентагоне я понял, о чем идет речь. Это была не просто «оценка», основанная на расчетах производственных мощностей, или на советских «ресурсах», или на туманных данных электронной разведки. Четыре ракеты реально были обнаружены и сфотографированы в Плесецке с помощью нашей наисекретнейшей в то время спутниковой разведывательной системы, созданной в рамках программы Corona. (Программа носила кодовое наименование Discoverer. Она пришла на смену разведывательным самолетам U-2, которые также были большим секретом до той поры, пока Советы не сбили один из этих самолетов над своей территорией и не взяли в плен его пилота Гэри Пауэрса в 1960 г.) После практически полного обследования возможных мест размещения ракет в Советском Союзе другие пусковые площадки, за исключением пары первых стартовых позиций на испытательном комплексе Тюратам, обнаружить не удалось.

Из-за того, что это были «достоверные» разведданные, основанные на реальных фотографиях, они относились к особо важной информации, т. е. имели гриф выше, чем «совершенно секретно». Для работы с ними требовался допуск уровня Keyhole (K), более высокий, чем допуск к совершенно секретной информации, который был у меня в то время. Существование более высоких допусков, чем допуск к совершенно секретным документам, в те годы было само по себе секретом наряду с характером информации, на которую они распространялись. Обладатели такого допуска не имели права даже намекать на известные им секреты кому-либо без этого допуска.

Наказанием за подобное нарушение режима секретности было немедленное, через считаные минуты после обнаружения проступка, исключение из компьютерного списка допущенных. Это означало исключение из рядов тех, кто мог участвовать в обсуждении вопросов национальной безопасности в правительстве, – тех, кто имел доступ к соответствующей информации и мог свободно делиться ею в кругу равных. Такая санкция очень эффективно обеспечивала защиту секретов. Утечек в прессу не было – публика не знала ни об уровнях допуска, ни о средствах разведки, ни о содержании информации. Нарушений дисциплины (как намеренных, так и случайных) даже при общении с коллегами без специального допуска просто не существовало, если не считать нескольких исключений.

Некоторые из этих исключений были связаны со мной. Разговаривая как-то вечером в кафетерии Пентагона с полковником Эрни Крэггом, я спросил его о чем-то связанном с базой новых оценок количества ракет. Он начал было отвечать, но вдруг замолчал, посмотрел на меня и сказал: «У тебя допуск T и K?»

Когда я сказал «нет», Крэгг прикусил язык, очевидно, поняв, что уже выложил мне больше, чем нужно.