Машины из тверди света и тьмы (ЛП)

Майкл Циско «Машины из тверди света и тьмы» Michael Cisco «Machines of Concrete Light and Dark» (2009)

Плохим утром все на тебя наваливается. Я ужасно спала прошлой ночью, и теперь глаза режет безжалостное сияние дня, а лицо ноет от постоянного прищура.

Едва зайдя на вокзал, я останавливаюсь, чтобы поправить врезавшийся в плечо ремень рюкзака и замечаю у своих ног кусочек пластика в форме буквы L — один из его концов распушился. Это какой-то обрывок или целая вещь?

Смотрю на доску информации, нахожу нужные стрелки и спешу к поезду. Взглянув направо, замечаю кого-то рядом со мной. Думаю, это Джини… но у нее одно из тех лиц, чьи черты меняются в зависимости от угла зрения, настолько, что порой ее не узнать. Она всегда предпочитала ходить справа от меня, повернув голову так, словно хотела врезать мне подбородком по макушке. Теперь она высокомерно глядит на меня, ведь догнала и подстроилась под мой шаг — застала врасплох, как обычно.

Не желая делать вид, что я ее узнаю, немного испугавшись и опешив от неожиданности, я опускаю глаза на плитки пола. Они совершенно ровные. Конечно, это попытка схитрить, но если бы не усталость, мне бы и в голову не пришло так в себе замыкаться.

Потерпев поражение, я поворачиваюсь к ней, и она останавливается.

— Джини? — неискренне спрашиваю я, пытаясь показать, что приятно удивлена, в то время как моя бледная тень все еще идет к поезду.

— Я так и знала, что это ты, — уверенно говорит она. Ее шепелявость никуда не делась, голос сделался намного ниже, волосы чуть отросли, кожа стала еще бледнее и по-прежнему немного шелушилась вокруг глаз — я и забыла об этом. У нее на спине тоже рюкзак. Мы всегда больше походили друг на друга, чем отличались, даже несмотря на то, что она выше.

— Куда-то собираешься? — спрашивает она, немного надменно, нависая надо мной.

Я сбивчиво объясняю. Имена и названия родных мест звучат странно, словно я их придумала, но они — все, что я любила и воздвигла вокруг себя за девять лет с того июля — с причала или лодочного сарая, а может, какого-то другого строения — с дороги сквозь рощу на улицу, не оглядываясь, не слушая.

— Мои предки вернулись в старый дом. Я еду туда, — говорит она. — Хочешь присоединиться?

— Надолго?.. — слышу я свой голос.

— Всего на день. Можешь переночевать.

— Ладно, — говорю я. — Конечно.

Не улыбаясь, Джини раскрывает руки и обхватывает меня.

Когда она отстраняется, на ее лице играет улыбка.

Слабый, нервный голосок уговаривает меня: думаю, это не займет много времени… я ничего не пропущу, и вообще собиралась вернуться на день раньше, можно переночевать и поехать утром.

Слова, как камешки, скачут по липкой поверхности черного, немого, неподвижного омута отторжения, его знакомый дух шипит на меня, требует, чтобы я спасалась, даже если это значит развернуться на каблуках и бежать.

Вокзал огромен — высокий потолок полнится бестелесным ревом объявлений. Черные часы с блестящими пластиковыми циферблатами складывают из белых точек время. Холодный воздух вырывается из огромных тихо жужжащих вентиляционных отверстий. Все новое, безупречно чистое: белые плитки, белый пластик, белая сталь, белые воздуховоды — сверкающая стерильность. Воздух такой холодный и сухой, что глаза щиплет.

Джини показывает дорогу к ее поезду. В одну секунду он вдалеке, а в следующую — прямо перед нами, похож на лежащую космическую ракету в музее, сияет, как лед. Круглые окна и двери напоминают мне застывшие печати черного сургуча. Джини в своей — незапятнанной — стихии, она всегда ненавидела грязь и находила удовольствие в одержимости чистотой.

— Думаю, поезд новый.

Слова вылетают у меня изо рта, бессмысленные и мертвые. Что-то в Джини подавляет пустую болтовню. Я никогда не могла говорить с ней легкомысленно. Приходилось следить за словами и, как правило, сдерживаться. Не то чтобы мне хотелось избавить ее от банальности — в ней было нечто безжалостное. Я чувствовала себя дурой независимо от слов, и потому говорила как можно меньше.

Она кивает, глядя на немой поезд. Бормотание под белым потолком, нависающее над нами сияющим облаком, продолжается, где-то жужжит тревога. Другой поезд, громыхая, отходит от соседней платформы. Я шагаю в круглую дверь, и меня окружает больничный запах нового пластика и отбеливателя. Сердце замирает, когда передо мной открывается узкий черный коридор, по обеим сторонам которого — тонкие двери из блестящего темного оргстекла. Я думала, что увижу ряды обычных сидений.

— Купе 17С, — говорит Джини. — 17С.

Игла сожаления впивается мне в сердце, когда я понимаю, во что ввязалась, ведь здесь купе, а не открытые места, и вокруг не будет людей, чтобы отвлечься. Прежде я не думала, что останусь с Джини один на один.