Машины как я

– Это называется отзеркаливание, – сказал я. – Такое встречается у людей на ранних стадиях слабоумия. Без здоровой памяти все, что они знают, это то, что они слышали последним, и просто повторяют это. Компьютерная программа была разработана очень давно. Она использует эффект отзеркаливания, то есть задает простой вопрос и создает впечатление интеллекта. Самый базовый уровень кода, очень эффективный. У меня он включается автоматически. Обычно в ситуациях, когда мне не хватает данных.

– Данных… Ты несчастный ублюдок… Ну что ж.

Максфилд откинулся на спинку, так что его взгляд направился в потолок. Довольно долго он пребывал в задумчивости. И наконец сказал:

– Это не то будущее, которое я мог бы принять. Или хотел бы.

Я встал, обошел стол, поднял подушки и вернул их на прежнее место, под его бедра.

– Прошу прощения, – сказал я, – но у меня садятся батареи. Мне нужна подзарядка, а кабель внизу, на кухне.

Рокочущий звук из-под кресла внезапно прекратился.

– Отлично, Чарли. Ты иди, подзарядись, – сказал он медленным, добрым голосом, не отнимая головы от спинки, и закрыл глаза. – Я побуду здесь. Я вдруг очень устал.

* * *

Я ничего не пропустил. Экскурсии по дому не было. Адам сидел за кухонным столом и слушал Кристину, которая рассказывала про отпуск в Польше и мыла посуду. Они не заметили, как я прошел мимо открытой двери. Я повернул в другую сторону, пересек холл и открыл ближайшую дверь. Передо мной открылась просторная гостиная: опять книги, картины, лампы, ковры. А за стеклянными дверьми был сад. Подойдя, я заметил, что одна из них приоткрыта. На дальней стороне подстриженного газона стояла Миранда, спиной ко мне, повернувшись к старой, полузасохшей яблоне, земля под которой была усеяна гнившими яблоками. Предвечерний свет пронизывал воздух, теплый и влажный после дождя. Меня окутал тяжелый запах фруктов, оставленных на поживу осам и птицам. Впереди спускались несколько ступеней из пестрого камня. Сад был в два раза шире дома и тянулся вдаль на двести-триста метров. Я подумал, не доходит ли он до самого Эйвона, как некоторые сады в Солсбери. Если бы я был один, я бы обязательно это проверил. Образ реки навел меня на мысль о свободе. От чего именно, я не знал. Я спустился по ступеням, намеренно стуча каблуками, чтобы Миранда услышала мое приближение.

Но, так ли иначе, она не обернулась. Когда я подошел к ней, она взяла меня за руку и кивнула на яблоню:

– Прямо под ней. Здесь был наш дворец.

Мы подошли к дереву. Вокруг ствола росла крапива и несколько отдельных шток-роз, еще в цвету. Ничто не намекало на место для привала.

– У нас был старый ковер, кушетки, книги, особый паек из лимонада и шоколадных печений.

Мы пошли вперед, мимо участка, ограниченного плетнями, где крапива с липушником душили крыжовник и черную смородину, затем миновали крохотную фруктовую грядку, тоже заброшенную, и прошли еще дальше, за штакетник, вероятно, когда-то огораживавший цветник.

Миранда спросила об отце, и я ответил, что тот заснул.

– Как вы вдвоем пообщались?

– Мы говорили о красоте.

– Он будет спать несколько часов.

За кирпичной оранжереей с коваными решетками на замшелых окнах стояла бадья для воды и каменная колода. Позади нее Миранда показала темное влажное место, где они с Мириам ловили гребенчатых тритонов. Теперь их тут не было. Не сезон. Мы пошли дальше, и я подумал, что чую реку. Я представил себе заброшенную лодочную пристань и затонувший ялик. Мы прошли мимо сарая с кирпичным компостным ящиком, пустым. Впереди я увидел три ивы, и моя надежда на реку окрепла. Мы пробрались между влажных ветвей и вышли на второй газон, также недавно подстриженный и ограниченный по краям кустарником. Сад заканчивался стеной из рыжего кирпича, с крошащимся раствором и одичавшими фруктовыми деревьями, сплетшимися ветвями. У стены стояла деревянная скамейка, смотревшая на дом, хотя его было не видно сквозь ивы.

Мы сели на скамейку и сидели молча несколько минут, продолжая держаться за руки.

– Последний раз, когда мы были здесь, – сказала Миранда, – мы говорили о том, что случилось. Снова. В те дни, перед тем как я уехала во Францию, мы только об этом и говорили. О том, что он сделал, что она чувствовала, и что ее родители никогда не должны об этом узнать. А в этом месте все напоминало нам о нашей дружбе, нашем детстве, о подростковых годах и экзаменах. Мы учили здесь уроки, проверяли друг друга. У нас был радиоприемник, и мы спорили о модных песнях. Один раз выпили бутылку вина. И гашиш курили – ужасная гадость. Нас обеих вырвало, прямо здесь. Когда нам было тринадцать, мы показывали друг другу грудь. Мы делали стойки на руках и колесо на этом газоне.

Она снова замолчала. Я сжал ее руку и тоже молчал.

– Мне все еще приходится то и дело повторять себе, – сказала она, – напоминать, что она уже никогда не придет сюда. И я начинаю сознавать… что никогда не смирюсь с этим. И не захочу смиряться.