Маска Аполлона

— Хорошо, дорогой. — Только это и ответил; и ушел.

Хор оплакивал своего предводителя, закованного в цепи; а я не мог отдыхать, ходил взад-вперед по своей комнате за скеной. Солнце поднялось уже довольно высоко; на сцене маска давала тень глазам, но становилось жарко. Я пытался представить себе, где сидит Дион. Но пуще смерти боялся, что сейчас кто-нибудь войдет и скажет, где он.

Подошло время начинать землетрясение. Я был настолько взвинчен, что буквально дрожал; как моряк, когда кто-нибудь свистит на корабле. Ну и ладно, пусть начинается, думалось мне, когда я пробежал к резонатору за сценой и начал грохотать там. Эффект был потрясающий. В Сиракузах могут сделать что угодно: там гром гремит далеко или близко, целые колонны падают, а молнии такие — почти слепят.

И вот бог изящно выходит из развалившейся тюрьмы, снова под видом смертного юноши; он подшучивает над былыми страхами своих менад; а за ним разгорается пламя и поднимается дым, тоже эффекты Сиракузского театра. Выходит Пентей, в ярости: пленник его на свободе, дворец горит, а пастухи разбежались, перепугавшись менад в горах. Но сам он так ничего и не понял. Он бранит улыбчивого бога и посылает армию пригнать обратно женщин. Но даже и тут Дионис предупреждает его снова: «Пенфей, не поднимай руки на бога, ему ты лучше жертву принеси. И если только ты меня попросишь, все ваши женщины домой вернутся сами.» Но Пентей знает лучше; он не позволит обмануть себя велеречивому лидийцу. Он требует оружие своё. Он ведет себя словно мышь, что бегает вокруг затаившейся кошки. Но теперь когтистая лапа хватает его.

Набегался Пентей. Теперь бог начинает играть с ним. Но Дионис не сам придумал эту игру, словно жестокий ребенок. Для игры нужны двое. Бог таков, каков он есть. И если мы его не знаем — это мы сами создаем ситуации, над которыми Бессмертные смеются.

Когда эта сцена закончилась, мы стояли и слушали замечательный хор, от которого каждый раз дух захватывает, — красота перед ужасом, — и Менекрат спросил:

— Нико, так мы ж не станем в следующей сцене смех выжимать?

— Нет, — говорю. — Кто-нибудь всё равно засмеется; без этого не бывает. Но ты не обращай внимания.

Сам я вошел в роль и знал, что буду делать.

Мы подходили к той сцене, где бог ведет царя Пентея в женском платье. Тот уже заколдован, ничего не соображает; послушный, как птица перед танцующей змеей, он собирается подсматривать — так он думает — за менадами, которые разорвут его в куски. Дионис ходит вокруг него, как камеристка, поправляя прическу и платье; так что бедняга лишается последних остатков достоинства перед ужасной смертью своей; а тот глупо хихикает и хвастается, что силы у него хватит даже горы поднять.

Эврипид написал «Вакханок» в Македонии. Если бы эта сцена не вызвала смеха там, я бы очень удивился. Но где бы ты ни играл эту пьесу и какую бы трактовку не предложил — всё равно хоть кто-нибудь да засмеется; кто-то от напряжения; а кроме того, среди стольких тысяч обязательно найдутся и такие, что веселились бы еще больше, если бы убийство происходило прямо на сцене.

Я выходил на сцену с поднятой рукой, — звать Пентея, — а сам думал, что именно эту сцену с особым нетерпением предвкушают наш спонсор и его хозяин. Ну что ж, посмотрим.

Именно для этого сделали маску Диона. Подобное издевательство — это распятие: оно должно не только измучить, но и убить. Прикончить человека можно даже комедией; ведь его самого знают лишь несколько десятков человек, а ложь о нём знает весь город. Говорят, так и было с Сократом.

Свист и смех начались, едва Пентей появился на сцене. Клакеров сразу видно: слишком быстро они реагируют. Остальные — демократы или просто люди, хотевшие пьесу услышать, — зашикали, и те угомонились. Ко всему этому я был готов. Но теперь они оказали мне честь своим вниманием.

Как ни много я требовал от Менекрата до сих пор, сейчас он мне давал еще больше. То ли он мысли мои читал, — такое бывает, если бог не против, — то ли его самого позвали, — не знаю. Скорее всего, и то и то.

Пентей отказался от блага, которое предлагал ему бог, и взамен получает зло. Теперь бог оказывается еще страшнее, чем можно было себе представить сначала; а жертва обречена ему верить.

Эту сцену можно играть по-разному. Можно подать Пентея крикливым тираном, пародируя его гордыню; а Дионис при этом само очарование и остроумие… Но симпатии зрителя можно направить и в другую сторону. Менекрату ничего не надо было подсказывать; сейчас наша трактовка была совершенно новой, но он не смог бы сыграть лучше, даже если бы мы ее репетировали месяцами. В предыдущей сцене он сумел подчеркнуть искренность Пентея, его стремление к порядку, его боязнь излишеств, превращающих человека в скота. Теперь он играл человека, достойного лучшей судьбы; гордого царя, гибнущего из-за благородной веры, что люди могут быть не хуже богов.