Маска Аполлона

На репетициях с хором я научил ребят бросаться в этой сцене вперед, когда руку подниму; как собаки кидаются по знаку охотника, поднявшего дичь. Мальчишки оказались умницы: раз я усилил свои жесты, усилили и они. Я слышал, как несколько женщин закричали от страха. Теперь уже все жалели Пентея и испытывали ужас перед жестоким насмешливым богом. Кроме клакеров, конечно; тем заплатили, и они всё порывались шуметь. Потому, в самый разгар действия, когда приближается та свора менад, я сделал еще один жест, выше и шире прежнего, вовлекая и их, будто они тоже слуги мои. Зрители это приняли, и они тоже. Стало совсем тихо.

«Я увожу его на прекрасный турнир», говорит Дионис, уходя. Ну всё, я прорвался, худшее позади. Длинный рассказ Вестника о смерти Пентея протагонисты часто берут сами, но я его отдал юному Филанту, чтобы помочь продвинуться. Он был просто счастлив; но и вполовину не так счастлив, как я в тот момент. Пентей в пьесе больше не появится; Менекрат переодевался в безумную Агаву, которая будет размахивать головой убитого сына. Я оставил его в покое, чтобы не мешать перед главной его ролью. Сыграл он хорошо; хотя, наверно, не лучше чем мой отец.

Он провел сцену узнавания; зрители стонали и плакали; я поднялся на Платформу в сцене богоявления объявить судьбу всех персонажей, и пьеса кончилась. Хор пропел знаменитое заключение, флейты притихли; мы вышли раскланяться с масками в руках. Когда в Сиракузах громко аплодируют, эхо из резонатора просто пронзает голову. Моя уже и без того болела.

Я лег (там все удобства в уборной первого актера) и попросил костюмера протереть меня губкой. Тот болтал без умолку, как все они, и я был ему признателен за это. В душе был мрак. Я сделал всё что мог, — и ради Диона, и ради бога, и ради достоинства своего, — но смерть живого человека, если тот тебе дорог, невозможно разыграть без ужаса. Я старался не думать о том, что он сам должен чувствовать сейчас: мне и без того досталось.

Вошел Менекрат, завернутый в полотенце, смуглая кожа блестит от пота.

— Нико, ну что я могу сказать!.. Ту проклятую маску мне посыльный в руки отдал. Что я мог сделать?

— Что ты мог? — говорю. — Да такой поддержки, как от тебя, я ни от одного актера никогда в жизни не получал. Я собирался тебе это сказать. Спонсор наш за сценой не появлялся?

— Не видел. — Он окунул полотенце в таз и протер себе голову. — Впрочем, я и не смотрел.

— Вряд ли он с гирляндами придет. Но это театр…

Как раз тут распахнулась дверь и ввалилась обычная толпа: поэты и придворные; аристократы, купцы и богатые наследники со своими прихлебателями; а между ними рыскали, как крысы, государственные информаторы и шпионы разных фракций, то и дело заговаривая о маске и задавая умные вопросы. Мы с Менекратом прикинулись дурачками и только и отвечали, что «Спасибо… Благодарю…» Пока мы молчали, Менекрата не в чем было обвинить: ставит пьесу протагонист, и как мы репетировали — это их не касалось. А хорег наш всё не появлялся.

Наконец все ушли. Я остался один и надевал свое уличное платье, когда в дверях возник кто-то еще. Это был Спевсипп.

Только одного человека я боялся увидеть еще больше, чем его. Он выглядел усталым и больным. Я поприветствовал его и приготовился вытерпеть всё, с чем он пришел. Он был из тех людей, чья ярость ранит больно.

— Нико, я увидел, как от тебя выходили все те люди, и решил, что ты еще здесь. — Тут он заметил мою растерянность и добавил, с усталой учтивостью: — Извини, что я пропустил спектакль; пришлось побыть с Платоном. Сейчас мимо шел и задержался, чтобы тебе сказать. Диона выслали.

Наверно никто другой не бывает так полон собою, как актер, только что покинувший сцену. На момент мне показалось, что Спевсипп обвиняет в этой ссылке меня. Вряд ли кто сможет поверить такому, разве что другой актер.

— Не отчаивайся, — сказал Спевсипп, — Могло быть хуже. А сейчас он по крайней мере жив. Мы его увидим в Афинах. — Он огляделся вокруг; я сказал, что костюмер мой уже ушел. — Ты же знаешь, как это было; сухому кустарнику только искры не хватает. А тут эти карфагеняне — из-за них всё и произошло.

Я уставился на него так, словно впервые услышал о таком народе. Удивительно, как он спокойствие сохранил.

— Я говорил тебе, что он был в контакте с послами; он единственный человек, с кем они привыкли разговаривать и кого боятся в случае войны. Он был уверен, что они нападут, если узнают, что он в опале. Он написал послам, — он с ними знаком, — чтобы сначала показали ему свои условия при личной встрече. Но кто-то его подвел, и письмо попало к Дионисию.

Я молчал. Больше знать и не нужно, всё и так ясно.