Маска Аполлона

Пьеса мне понравилась; там было что играть и Аталанте, и Мелеагру. Его роль была чрезвычайно соблазнительна; с прелестной сценой, где он лежит, умирая, а его суровая мать Алтея сжигает волшебную связку хвороста, в которой заключена его жизнь. Я мог бы использовать в этой роли все те приёмы, что так прекрасно сработали в «Орфее». Честно говоря, Аталанта мне нравилась еще больше; более тонкая, более реалистичная; но ее брать я не хотел. В ведущей женской роли меня обязательно стали бы сравнивать с Теодором.

Его сразу же выбрал спонсор, доставший первый жребий; и Теодор согласился с такой готовностью, как будто знал, что его ждёт какая-то замечательная роль. Что за роль — это было неизвестно: новые пьесы держатся в строгой тайне. Несмотря на молодость, он был уже в самом расцвете своего дарования; если бы — да сохранят нас боги! — женщинам было дозволено играть в трагедии, я уверен, что даже наилучшие из них не смогли бы сказать за себя ярче и трогательнее, чем он. Я решил, что лучше взять Мелеагра и выжать из роли всё что можно.

Дело было дома; я сидел с пьесой в руках и размышлял, как лучше подать сцену смерти, и тут почувствовал взгляд, спиной. Я неохотно обернулся, уже наперед зная, что увижу. Солнце садилось; маска смотрела навстречу свету и сама сияла, сурово, безжалостно.

Я подошел к богу и посмотрел на него укоризненно, но он только рассмеялся надо мной в темноте за глазами. Так что я выбрал Аталанту, совместив ее с царицей Алтеей, а Мелеагра предложил Анаксию. И очень рад был такой возможности, потому что незадолго до того ему крупно не повезло: половину своих сбережений он вложил в торговую экспедицию на Эвксин, а корабль затонул. Земля дорожала, эта рисковая затея была его последним шансом выкупить отцовское поместье. А теперь ему предстояло начинать почти с самого начала. (С тех пор многое изменилось. Он не только выкупил своё поместье; когда занялся политикой, он еще и соседскую ферму прикупил.)

Репетировал я с удовольствием. Когда вошел в роль, перестал гадать, что бы здесь сделал Теодор; думал только о том, что надо делать мне. Роль была очень выпуклая, многогранная, яркая, резко трагичная, благородная…

На Презентации труппа Теодора появилась в золотых венцах, демонстрируя богатство своего хорега. Там же объявили название их пьесы: «Покинутая Ариадна».

Ну, подумал я, тут дело решенное. С таким материалом он просто не может не выиграть. Ему придется свой венок от судейских слез сушить, прежде чем он сможет его надеть.

Пару часов я чувствовал себя неважно, но это прошло. Ведь ни на что другое я и не рассчитывал, а Теодору проиграть не стыдно. Он модных фокусов использовать не станет.

В день представления погода была так себе. Мы вытащили вторую очередь, а Теодор играл последним. Ветер весь день не стихал; то дождь собирался, то прояснялось; погода никого из нас не выделяла.

Заранее зная судьбу венка, я просто выбросил его из головы и играл ради удовольствия; своего и зрителей, таких как Аксиотея, мнением которой я дорожил. В конце мы были очень довольны тем, как нас приняли. Ну, сделано, думал я, переодеваясь. Теперь пойду смотреть Теодора — и не позволю себе завидовать. Зависть мешает учиться, а такого актера увидишь не каждый день.

Как всегда, смотреть на него было удовольствием даже когда он просто ходил по сцене. Но пьеса явно была написана для него. Если бы его забрал другой спонсор, то кого бы они не взяли — ему пришлось бы играть Теодора. Но поэт получил настоящего; и не дал ему делать ничего, кроме как играть самого себя. Все его приёмы, какими он прежде потрясал театр, были вписаны в роль бедной Ариадны. Можно было подумать, что ему для выступления нужны пять мячиков и табуретка, как жонглеру, а не стимул, как артисту. Он старался изо всех сил привнести в роль хоть какую-то свежесть, но с тем же успехом можно тухлую рыбу специями спасать. И всё-таки, слушать его было таким наслаждением, что я был уверен в его победе; пока глашатай не объявил, что выиграл я.

Пришлось снова надевать костюм, подставлять голову под венок, раскланиваться; потом обратно в уборную, а там толпа… Я начал причесываться, когда услышал голос за спиной:

— Дорогой мой! Потрясающе! Так обидно было пропустить конец, я едва не опоздал одеваться… — Это был Теодор. Я с ним пару раз встречался на банкетах, но вокруг него всегда толпился народ, и мы были почти не знакомы. Он взял меня за плечи и расцеловал в обе щеки. О Теодоре никто и никогда не говорил плохо, теперь я понял почему. — Ты знаешь, я сидел там — и прямо ненавидел тебя, за то что у тебя такая чудесная роль, с которой я знал бы что делать. Но в конце концов пришлось мне сдаться, как и всем остальным.

Я знал достаточно, чтобы понять, какую честь он мне оказывает дурачеством своим. Его достоинство бывало леденящим; он не позволял с собой шутить не только богатейшим спонсорам, но и царям наверно… А вот такое берег для равных.