Маска и душа

Я вышелъ на сцену. Мамонтовъ сѣлъ въ партеръ и слушаетъ.

Иванъ Грозный, разоривъ и прѣдавъ огню вольный Новгородъ, пришелъ въ Псковъ сокрушить и въ немъ духъ вольности.

Моя первая сцена представляетъ появленiе Грознаго на порогѣ дома псковского намѣстника, боярина Токмакова.

— Войти аль нѣт? — первая моя фраза.

Для роли Грознаго этотъ вопросъ имѣетъ такое же значенiе, какъ для роли Гамлета вопросъ: «быть или не быть?» Въ ней надо сразу показать характеръ царя, дать почувствовать его жуткое нутро. Надо сдѣлать яснымъ зрителю, не читавшему исторiи, а тѣмъ болѣе — читавшему ее, почему трепещетъ бояринъ Токмаковъ отъ одного вида Ивана.

Произношу фразу — «войти аль нѣтъ?» — тяжелой гуттаперкой валится она у моихъ ногъ, дальше не идетъ. И такъ весь актъ — скучно и тускло.

Подходитъ Мамонтовъ и совсѣмъ просто, какъ бы даже мимоходомъ, замѣчаетъ:

— Хитряга и ханжа у васъ въ Иванѣ есть, а вотъ Грознаго нѣтъ.

Какъ молнiей, освѣтилъ мнѣ Мамонтовъ однимъ этимъ замѣчанiемъ положенiе. — Интонацiя фальшивая! — сразу почувствовалъ я. Первая фраза — «войти, аль нѣтъ?» — звучитъ у меня ехидно, ханжески, саркастически, зло. Это рисуетъ Царя слабыми нехарактерными штрихами. Это только морщинки, только оттѣнки его лица, но не самое его лицо. Я понялъ, что въ первой фразѣ Царя Ивана должна вылиться вся его натура въ ея главной сути.

Я повторилъ сцену:

— Войти, аль нѣтъ?

Могучимъ, грознымъ, жестоко-издѣвательскимъ голосомъ, какъ ударъ желѣзнымъ посохомъ, бросилъ я мой вопросъ, свирепо озирая комнату.

И сразу все кругомъ задрожало и ожило. Весь актъ прошелъ ярко и произвелъ огромное впечатлѣнiе. Интонацiя одной фразы, правильно взятая, превратила ехидную змѣю (первоначальный оттѣнокъ моей интонацiи) въ свирѣпаго тигра…

Интонацiя поставила поѣздъ на надлежащая рельсы, и поѣздъ засвистѣлъ, понесся стрѣлой.

Вѣдь, вотъ же: въ формальномъ отношенiи я пѣлъ Грознаго безукоризненно правильно, съ математической точностью выполняя всѣ музыкальныя интонацiи, т. е пѣлъ увеличенную кварту, пѣлъ секунду, терцiю, большую, малую, какъ указано. Тѣмъ не менѣе, если бы я даже обладалъ самымъ замѣчательнымъ голосомъ въ мiрѣ, то этого все таки было бы недостаточно для того, чтобы произвести то художественное впечатлѣнiе, которое требовала данная сценическая фигура въ данномъ положенiи. Значить — понялъ я разъ навсегда и безповоротно — математическая вѣрность музыкѣ и самый лучшiй голосъ мертвенны до тѣхъ поръ, пока математика и звукъ не одухотворены чувствомъ и воображенiемъ. Значитъ, искусство пѣнiя нѣчто большее, чѣмъ блескъ bel canto… Я уже сказалъ, что каждая новая постановка сближала меня съ какимъ нибудь замѣчательнымъ русскимъ художникомъ. «Псковитянка» сблизила меня съ Викторомъ Васнецовымъ, вообще питавшимъ ко мнѣ сердечное расположенiе.

Этотъ замѣчательный оригинальный русскiй художникъ родился въ Вятской губернiи, родинѣ моего отца.

Поразительно, какихъ людей рождаютъ на сухомъ пескѣ ростущiе еловые лѣса Вятки! Выходятъ изъ вятскихъ лѣсовъ и появляются на удивленiе изнеженныхъ столицъ люди, какъ бы изъ самой этой древней скифской почвы выдранные. Массивные духомъ, крѣпкiе тѣломъ богатыри. Такими именно были братья Васнецовы. Не мнѣ, конечно, судить, кто изъ братьевъ, Викторъ или Аполлинарiй, первенствовалъ въ живописи. Лично мнѣ былъ ближе Викторъ. Когда я глядѣлъ на его Божью Матерь съ младенцемъ, съ прозрачными херувимами и серафимами, я чувствовалъ, какъ духовно прозраченъ, при всей своей творческой массивности, самъ авторъ. Его витязи и богатыри, воскресающiе самую атмосферу древней Руси, вселяли въ меня ощущенiе великой мощи и дикости — физической и духовной. Отъ творчества Виктора Васнецова вѣяло «Словомъ о Полку Игоревѣ». Незабываемы на могучихъ коняхъ эти суровые, нахмуренные витязи, смотрящiе изъ подъ рукавицъ вдаль — на перекресткахъ дорогъ… Вотъ эта сухая сила древней закваски жила въ обоихъ Васнецовыхъ.

Замѣчательный былъ у Виктора Васнецова домъ, самимъ имъ выстроенный на одной изъ Мѣщанскихъ улицъ Москвы. Нѣчто среднее между современной крестьянской избой и древнимъ княжескимъ теремомъ. Не изъ камней сложенъ — домъ былъ срубленъ изъ дерева. Внутри не было ни мягкихъ креселъ, ни кушетокъ, ни бержеровъ. Вдоль стѣнъ сурово стояли дубовыя, простыя скамьи, въ серединѣ стоялъ дубовый, крѣпко слаженный простой столъ безъ скатерти, а кое-гдѣ разставлены были коренастые табуреты.

Освещалась квартира скудно, такъ какъ окна были небольшiя, но за то наверху, въ мастерской, къ которой вела узенькая деревянная лестница, было много солнца и свѣта.

Прiятно было мнѣ въ такой обстановкѣ исключающей всякую словесную фальшь, услышать отъ Васнецова горячiя похвалы созданому мною образу Ивана Грознаго.