Маска и душа

Подъ оглушительный шумъ рукоплесканiй я вышелъ на эстраду — овацiя длилась нѣсколько минутъ. Когда оказалось возможнымъ говорить, я обратился къ публикѣ съ нѣсколькими словами. Я напомнилъ, что за этотъ вечеръ, который я устроилъ съ особымъ удовольствiемъ, отвѣчаю передъ всѣми я. Что бы на немъ ни случилось, отвѣтственность ляжетъ на меня, ибо по моей просьбѣ уважаемые мною и благородные люди разрѣшили его. Нѣтъ даже нарядовъ полицiи. Отвѣтственность за порядокъ лежитъ на васъ, господа!

Громогласное «ура!» было отвѣтомъ на мое обращенiе. И я началъ концертъ.

«Духовной жаждою томимъ», — запѣлъ я, и съ этого момента — я думаю всѣ, а я въ особенности — почувствовали какое то новое дыханiе жизни.

Въ теченiе концерта, въ перерывахъ между одной пѣсней и другой, во время «биссовъ», я много разъ слышалъ возгласы то съ той, то съ другой стороны. Какiя то дѣвицы кричали мнѣ, «Варшавянку!» Какiе то хриплые голоса настаивали: «Интернацiоналъ!». Но — говорю это совершенно искренне — этихъ революцiонныхъ пѣсенъ я въ ту пору не зналъ. До сихъ поръ не знаю, что такое «Варшавянка», и только недавно, но за то очень хорошо, узналъ, что такое «Интернацiоналъ». Но еще съ юныхъ лѣтъ, съ озера Кабана въ городѣ Казани, я зналъ, что существуетъ рабочая пѣсня — «Дубинушка» — что поется она съ сопровожденiемъ хора, и что только куплеты поетъ солистъ — не солистъ Его Величества, конечно… И на просьбы рабочей публики мнѣ казалось самымъ подходящнмъ спѣть именно эту пѣсню. И я сказалъ, что знаю «Дубинушку», могу ее спѣть, если вы ее мнѣ подтянете. Снова вавилонское «ура!», и я запеваю:

Много пѣсенъ слыхалъ на родной сторонѣ,
Не про радость — про горе въ нихъ пѣли.
Но изъ пѣсенъ всѣхъ тѣхъ въ память врѣзалась мнѣ
Эта пѣсня рабочей артели…

— Эй, дубинушка, ухнемъ! — подхватили 5000 голосовъ, и я, какъ на Пасхѣ у заутрени, отдѣлился отъ земли. Я не знаю, что звучало въ этой пѣсне, — революцiя пли пламенный призывъ къ бодрости, прославленiе труда, человѣческаго счастья и свободы. Не знаю. Я въ экстазѣ только пѣлъ, а что за этимъ слѣдуетъ, — рай или адъ — я и не думалъ. Такъ изъ гнѣзда вылетаетъ могучая, сильная, бѣлая птица и летитъ высоко за облака. — Конечно, всѣ дубины, который подымаются «на господъ и бояръ», — я ихъ въ рукѣ не держалъ, ни въ прямомъ, ни въ переносномъ смыслѣ. А конца гнета я желалъ, а свободу я любилъ и тогда, какъ люблю теперь.

Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, а этоть вечеръ запомнилъ, на всю жизнь запомнилъ. Удался онъ на славу. Рабочiе послѣ концерта разошлись домой мирно, какъ ученики, попарно. А о «Дубинушкѣ» стали, конечно, говорить различно. Главнымъ образомъ, меня немедленно зачислили въ крайнiе революцiонеры.

Отъ проданныхъ билетовъ очистилось сверхъ всѣхъ расходовъ, кажется, 3000 рублей, и эти деньги черезъ посредство поэта Лоло-Мунштейна, кiевлянина, я отдалъ отъ моего имени рабочимъ.

Прiятно послѣ такихъ вечѣровъ уехать на берегъ лазурнаго моря. И вотъ я сижу на берегу Аляссiо въ Италiи. Въ купальномъ костюмѣ жмурюсь на милое, теплое солнышко. Съ испуганнымъ лицомъ, съ итальянской газетой въ рукахъ подходитъ жена.

— Что же теперь дѣлать? Въ Россiи тебя разыскиваютъ власти. Желаютъ предать тебя суду за то, что даешь деньги на революцiю.

Я подумалъ: шутить. Но нѣтъ. Въ газетѣ, дъйствительно, написано:

«Ищутъ Шаляпина».

Собирался я посидѣть подольше на морѣ, даже опоздать къ сезону намѣревался, а изъ-за заметки поѣхаль раньше.

Прiѣхалъ въ Москву. Остановился въ «Метрополѣ». Приходить ко мнѣ взволнованный Мунштейнъ и разсказываетъ, что скрывается, такъ какъ его разыскиваютъ по «дѣлу» кiевскаго концерта.

Въ подпольной революцiонной газетѣ власти прочитали, что «отъ концерта X очистилось и поступило въ кассу 3000 рублей». Чей же концертъ можетъ дать 3000 рублей? Сообразили: конечно, Шаляпинскiй.

Подумалъ, какъ быть, и рѣшилъ взять быка за рога. Немедленно я написалъ кiевской полицiи, что, дескать, деньги я, дѣйствительно, далъ, но на что пойдутъ, не зналъ и не интересовался знать.

Когда я даю деньги на хлебъ, а ихъ пропиваютъ — не мое дѣло. Власти, повидимому, это поняли. Никакихъ преслѣдованiй противъ меня не подняли. Сняли преслѣдовате и противъ Лоло.

Благодаря этой исторiи, «Дубинушка» стала привлекать всеобщее любопытство. На концертахъ и спектакляхъ мнѣ часто послѣ этого приходилось слышать настойчивыя просьбы публики спѣть «Дубинушку». И иногда, по настроенно, я ее пелъ въ столице и въ провинцiи, каждый разъ, однако, ставя условiе, чтобы публика мнѣ подтягивала.

Пришлось мнѣ пѣть однажды «Дубинушку» не потому, что меня объ этомъ просили, а потому, что Царь въ особомъ манифестѣ обещалъ свободу. Было это въ Москвѣ въ огромномъ ресторанномъ залѣ «Метрополя»… Ликовала въ этотъ вечеръ Москва! Я стоялъ на столѣ и пѣлъ — съ какимъ подъемомъ, съ какой радостью!

Не каждый день человѣкъ радуется одному и тому же.

51