Маска и душа

— Нехорошо, что вы такия шутки разсказываете мне за приятным завтраком…

Потом голос его стал снова крепнуть, и он сказал серьезно:

— Увы, извините, без надзора… такую штуку оставить не могу.

Я согласился с ним, но подал мысль:

— Дело, Акакий Хрисанфович, только в мундирах. Шлите сколько угодно людей, но только в штатском.

— Вот это дело!.. И для вас, г. артист, я это с удовольствием сделаю.

Выпили еще по рюмочке. Пристав взял мохнатое полотенце, встал, прижал к животу, как мог вытер свою правую руку, протянул ее мне, уверил меня, что любит артистов, в особености таких, которые из народа, и мы дружески разстались.

Я был в восторге. Все так хорошо удавалось. Уже расклеены афиши. Платныя места уже все проданы, а 4.000 безплатных мест делегаты уже унесли на фабрики. Наступает день концерта.

Все было бы хорошо, если бы в цирк Крутикова пошли только те, которые в лотерейном порядке получили билет. К сожалению, пошли и те, которые мест не получили. Пошли именно на концерт, а не на какую нибудь уличную политическую демонстрацию, — пошли не скопом, а в одиночку. Как это всегда в России бывает, каждый из рабочих норовил «как нибудь пробраться», «где нибудь постоять». А так как правильно говорил мне пристав, что в Киеве рабочих было сотни тысяч, то улицы Киева к вечеру оказались запруженными народом. Не только улицы, прилегающая к цирку — все главныя улицы города! Власти, естественно, встревожились, и на Крещатике появились войска.

Я, разумеется, испугался. Какую я заварил кашу!

— Я дал слово, что безпорядков не будет — обратился я к делегатам рабочих. Надеюсь, что рабочие меня уважают и не подведуть.

Должен отдать справедливость рабочим, что они держали себя хорошо.

Все протекало мирно, но положение мое было все же в высшей степени щекотливое. Стало оно и траги-комическим, когда я убедился, что в цирке на спектакль и мне самому никак нельзя протиснуться через толпу. Кто же петь будет? Что делать?

К счастью, отель Континенталь, в котором я жил, прилегал стеной к цирку. И вот я и покойный мой аккомпаниатор Арсений Николаевич Корещенко, открыв окно в корридоре гостинницы, по карнизу и водосточной трубе спустились на крышу цирка. Этим задача, однако, не была решена. В самый цирк можно было нам проникнуть только тем же акробатическим способом через пробитое в крыше окно. Это мы и сделали.

Что было на улицах, я не знаю. Знаю только, что цирк был так набит народом, что зрелище принимало подавляющий и пугающий характер. Естественно, конечно, что концерт начался позже, чем было назначено.

Под оглушительный шум рукоплесканий я вышел на эстраду — овация длилась несколько минут. Когда оказалось возможным говорить, я обратился к публике с несколькими словами. Я напомнил, что за этот вечер, который я устроил с особым удовольствием, отвечаю перед всеми я. Что бы на нем ни случилось, ответственность ляжет на меня, ибо по моей просьбе уважаемые мною и благородные люди разрешили его. Нет даже нарядов полиции. Ответственность за порядок лежит на вас, господа!

Громогласное «ура!» было ответом на мое обращение. И я начал концерт.

«Духовной жаждою томим», — запел я, и с этого момента — я думаю все, а я в особенности — почувствовали какое то новое дыхание жизни.

В течение концерта, в перерывах между одной песней и другой, во время «биссов», я много раз слышал возгласы то с той, то с другой стороны. Какия то девицы кричали мне, «Варшавянку!» Какие то хриплые голоса настаивали: «Интернационал!». Но — говорю это совершенно искренне — этих революционных песен я в ту пору не знал. До сих пор не знаю, что такое «Варшавянка», и только недавно, но за то очень хорошо, узнал, что такое «Интернационал». Но еще с юных лет, с озера Кабана в городе Казани, я знал, что существует рабочая песня — «Дубинушка» — что поется она с сопровождением хора, и что только куплеты поет солист — не солист Его Величества, конечно… И на просьбы рабочей публики мне казалось самым подходящнм спеть именно эту песню. И я сказал, что знаю «Дубинушку», могу ее спеть, если вы ее мне подтянете. Снова вавилонское «ура!», и я запеваю:

Много песен слыхал на родной стороне,
Не про радость — про горе в них пели.
Но из песен всех тех в память врезалась мне
Эта песня рабочей артели…

— Эй, дубинушка, ухнем! — подхватили 5000 голосов, и я, как на Пасхе у заутрени, отделился от земли. Я не знаю, что звучало в этой песне, — революция пли пламенный призыв к бодрости, прославление труда, человеческаго счастья и свободы. Не знаю. Я в экстазе только пел, а что за этим следует, — рай или ад — я и не думал. Так из гнезда вылетает могучая, сильная, белая птица и летит высоко за облака. — Конечно, все дубины, который подымаются «на господ и бояр», — я их в руке не держал, ни в прямом, ни в переносном смысле. А конца гнета я желал, а свободу я любил и тогда, как люблю теперь.