Маска Красной Смерти

В голубой комнате стоял принц, окруженный группой бледных придворных. Сперва, когда он говорил, в этой группе возникло легкое движение по направлению к непрошеному гостю, который в это мгновение был совсем близко и теперь, размеренной величественной походкой, приближался все более и более к говорящему. Но какой-то неопределенный страх, внушенный безумной дерзостью замаскированного, охватил всех, и в толпе не нашлось никого, кто осмелился бы наложить на незнакомца свою руку; таким образом, он без помехи приблизился к принцу на расстояние какого-нибудь шага; и покуда многолюдное собрание, как бы движимое одним порывом, отступало от центров комнат к стенам, он беспрепятственно, но все тем же торжественным размеренным шагом, отличавшим его сначала, продолжал свой путь из голубой комнаты в пурпурную – из пурпурной в зеленую – из зеленой в оранжевую – и потом в белую – и потом в фиолетовую, – и никто не сделал даже движения, чтобы задержать его. Тогда-то принц Просперо, придя в безумную ярость и устыдившись своей минутной трусости, бешено ринулся через все шесть комнат, между тем как ни один из толпы не последовал за ним по причине смертельного страха, оковавшего всех. Он потрясал обнаженным кинжалом и приближался с бурной стремительностью, и между ним и удаляющейся фигурой было не более трех-четырех шагов, как вдруг незнакомец, достигнув крайней точки бархатного чертога, быстро обернулся и глянул на своего преследователя. Раздался резкий крик – и кинжал, сверкнув, скользнул на черный ковер, и мгновенье спустя на этом ковре, объятый смертью, распростерся принц Просперо. Тогда, собравши все безумное мужество отчаяния, толпа веселящихся мгновенно ринулась в черный покой, и, с дикой свирепостью хватая замаскированного пришлеца, высокая фигура которого стояла прямо и неподвижно в тени эбеновых часов, каждый из них задыхался от несказанного ужаса, видя, что под саваном и под мертвенной маской не было никакой осязательной формы.

И тогда для всех стало очевидным присутствие Красной Смерти. Она пришла, как вор в ночи; и один за другим веселящиеся пали в этих пиршественных чертогах, обрызганных кровавой росой, и каждый умер, застыв в той позе, как упал; и жизнь эбеновых часов иссякла вместе с жизнью последнего из веселившихся; и огни треножников погасли; и тьма, и разрушение, и Красная Смерть простерли надо всем свое безбрежное владычество.

1842

Сказка извилистых гор

В конце 1827 года, во время моего пребывания близь Шарлоттесвилля, в Виргинии, я случайно познакомился с мистером Августом Бэдло (Bedloe). Этот молодой джентльмен был достопримечателен во всех отношениях и возбуждал во мне глубокий интерес и любопытство. Я считал невозможным понять ни его моральное, ни его физическое состояние. О его происхождении я не мог получить никаких удовлетворительных сведений. Откуда он прибыл, я никогда не мог узнать. Даже касательно его возраста – хотя я и назвал его молодым джентльменом – я должен сказать, что было в нем что-то, весьма меня смущавшее. Конечно, он казался молодым – и он даже особенно охотно говорил о своем молодом возрасте, – случались, однако, моменты, когда для меня не было никаких затруднений представить, что ему лет сто. Но ни в каком отношении не был он столь особенным, как в своей наружности. Он был необыкновенно высок и тонок. Очень сутуловат. Ноги у него были необыкновенно длинные и исхудалые. Лоб широкий и низкий. Лицо совершенно бескровное. Рот большой и подвижный, а зубы хотя и здоровые, но такие неровные, что подобных зубов я никогда раньше не видал в человеческих челюстях. Улыбка его, однако, отнюдь не была неприятной, как можно было бы предположить; она только никогда не менялась в выражении. Это была улыбка глубокой печали – беспеременной и беспрерывной мрачности. Глаза у него были ненормально большие и круглые, как у кошки. И самые зрачки, при усилении или уменьшении света, сокращались и расширялись именно так, как мы это наблюдаем у представителей кошачьей породы. В минуты возбуждения они делались блестящими до неправдоподобности; от них исходили блистательные лучи как бы не отраженного, а внутреннего света, как это бывает со свечой или солнцем; но в своем обыкновенном состоянии они были такими тусклыми, тупыми и настолько закрытыми пеленой, что возбуждали представление о глазах давно зарытого трупа.