Маска Лафатера

Излагая биографию героя дня, Менкеберг не забывал особо подчеркивать, что теперешний уход Кранебиттера на пенсию связан исключительно с его преклонным возрастом. Создавалось впечатление, будто сей прискорбный факт является личной заслугой Кранебиттера и стоит в одном ряду с прочими его научными достижениями.

Кранебиттер отвечал застывшей, обращенной в пространство улыбкой.

«Внук ткача — попытка». Таково было название следующего монолога. Состоял он из ряда несколько анекдотических по духу эпизодов из университетской жизни Кранебиттера — зачитывала одна из немолодых преподавательниц, с которой я тем не менее знаком не был. Родом она была из Саксонии и довольно сильно волновалась. Я вознамерился сохранять спокойствие. Пальцы мои крепко впивались в серую папку.

И снова музыка. А затем наступила моя очередь.

— Сейчас! — подобно суфлеру, подсказал мне Грундиг, внезапно появившись в боковом проходе.

Пошатываясь, я двинулся вперед. Выбрался на небольшую трибуну, чуть наклонился, повернувшись в сторону Кранебиттера. За пультом я был совсем один. Его размеры заставили меня съежиться еще больше. Но оно и лучше — так я мог хоть немного за ним спрятаться.

— Дорогой профессор Кранебиттер, дамы и господа! Сегодня мы с вами собрались здесь…

Все взоры были устремлены на меня; я просто не посмел сейчас раскрыть папку.

— Человек… — тихо произнес я, осекся, затем повторил уже громче: — Человек покидает университет, место, за несколько десятилетий ставшее его домом. А мы? Что мы, собственно, о нем знаем? Ничего! Действительно ничего. Я много прочел о вас за последние дни, уважаемый профессор Кранебиттер. Но тем не менее, кто я такой, чтобы знать хоть что-то? Кто мы такие, чтобы хоть что-то знать об этом человеке, Георге Кранебиттере? Знать его мечты, его радости и страхи, его… Хорошо, научные труды. Об этом здесь уже говорилось достаточно. Но что же еще?

Вы, профессор Кранебиттер, прощаетесь сегодня с этим университетом. И забираете с собой, так думается мне, свою тайну — вселенную мыслей и чувств. Может статься, был однажды рассвет, который вы не в силах забыть — много лет назад, на речном берегу, в пору вашей юности, или то была туманная аллея осенью, или просто случайно услышанное пение птицы. Что я знаю? Возможно, вы также с удовольствием едите бутерброды с ливерной колбасой! Вполне возможно! Не знаю. Я не знаю ничего. Да и откуда бы мне все это знать?

Мои плечи беспомощно передернулись. Пиво сделало свое дело, и теперь мысли шли окольными путями, минуя мою опустевшую голову.

Тем не менее, размашисто описав в воздухе круг правой рукой, я продолжил свою речь:

— Мы пытаемся постичь этот мир, однако зачастую не понимаем простейших, самых доступных вещей, потому что… не в силах этого сделать. Мы пытаемся подобрать нужные слова для того, чего словами не выразить. Или скажу иначе: в каждом из нас тикают часы. И каждые из них показывают свое время.

С этими словами я украдкой покосился на часы — мне ни в коем случае не хотелось говорить слишком долго.

— Человек…

Какое великое слово, с тоской подумал я и снова внушительным жестом описал дугу. Впереди я видел сплошные головы, но не в силах был различить ни одного лица.

— Итак, человек — у него есть планы, о которых мы не подозреваем. У него есть надежды, которые не сбываются. Когда я стою здесь и размышляю обо всех надеждах, что мы хороним день за днем, хороним внутри себя, я задаюсь вопросом: что же мы такое — ходячие кладбища?!

В зале нарастает беспокойство; мне становится жарко. Расслабив галстук, я отпиваю большой глоток из стакана. Ловлю себя на том, что все больше уклоняюсь от надлежащего праздничного тона, и все же извлекаю из папки спасительный листок бумаги.

— Уважаемые дамы и господа…

Я понизил голос:

— Как сказал еще Гёте: «…чтобы только играть, слишком стар, чтобы жить без страстей, слишком молод». Не содержится ли в этих словах все, что вообще может быть высказано в этой связи?

Вопрос тяжко повис над рядами.

Кое-кто в зале закивал, что я вполне мог бы расценить как сигнал отбоя. Но я еще не закончил. Мне был необходим финал.

К сожалению, добавить к этому глубокомысленному изречению я так ничего и не сумел. Я таращился на бумагу, в конце концов перевернул страницу, но на обороте было написано только:

«Заметки. Похороны. Энслин».

И все. Белый лист, словно флаг капитуляции.

Он медленно выскользнул из моих рук.

На глаза наворачивались слезы, но мне удалось удержать их. Я беспомощно огляделся. Тут взгляд мой упал на Кранебиттера:

— Дамы и господа! Лицо! О чем оно нам говорит?

Лица в зале превратились в знаки вопросов. Мне стало дурно.