Маска ночи

Именно в таких ситуациях мы по-настоящему скучали по нашему костюмеру. Бартоломью Рида, пусть и суетливый, точно бы знал, что имеется в наличии. Мы привезли с собой несколько основных костюмов, от платья короля до крестьянской блузы, и часто (хотя и не в случае короля) у нас было несколько одинаковых нарядов. Я перебирал висевшие жилеты, камзолы, платья и кольчуги, пока не наткнулся на предмет, чья форма и ткань показались мне подходящими.

– Тут что-то есть.

Я вынес находку на тусклый свет коридора. Это был костюм священника, более того – это было монашеское облачение, хотя не совсем нужного цвета, скорее грязно-белого, чем серого.

Так я и сказал Шекспиру.

– Ничего страшного, – ответил Шекспир, накидывая рясу поверх своей рубашки. Для такого промозглого весеннего утра он был легко одет. – Нужда заставит.

– Вы будете играть вместо Хью?

Естественно, я понимал, что он будет. Я всего лишь хотел услышать какое-нибудь объяснение.

– Да, – сказал Шекспир.

– Где он?

– Не знаю.

Вот и все объяснение.

Джейн Давенант помогла Шекспиру поправить и приладить его костюм. Она даже завязала ему пояс вокруг талии. В общем-то она была ничуть не хуже нашего костюмера.

Если Хью Ферн мог неплохо сойти за монаха, то и Шекспир тоже, хотя несколько по-иному. Со своим высоким лбом и обычно доброжелательным взглядом, он соответствовал этой роли – или соответствовал бы, если бы не держался несколько необычно для себя, одновременно рассеянно и решительно.

Впрочем, стоять и восхищаться наружностью или одеждой времени не было. Пьеса была в самом разгаре. Откуда-то вдруг появился взволнованный Дик Бербедж, и между пайщиками состоялся разговор шепотом. Я заметил, что Дик Бербедж не обращает внимания на присутствие Джейн Давенант. Шекспир указал на запертую комнату в конце коридора. Потом Дик Бербедж махнул рукой в мою сторону.

Шекспир повернулся ко мне и спросил:

– Ты повредил ногу в схватке, Ник?

Я пожал плечами, как будто говоря: «О, пустяки», но Шекспир только приказал мне оставаться там до конца пьесы и не выходить на завершающий танец; затем они вместе с Бербеджем вернулись за кулисы.

Все то время, пока Шекспир искал Хью Ферна, а потом монашеское одеяние, со сцены доносились приглушенные женские крики. Это были голоса кормилицы и Джульетты, точнее, Томаса Поупа и юного Питера Пирса, когда первая говорит последней, что ее кузена Тибальта убил ее возлюбленный Ромео. Кормилица пытается утешить Джульетту. А теперь священник должен утешить Ромео.

Стоя внизу, задрав голову, я смотрел, как Шекспир вышел на сцену через будку, и услышал, как он слегка изменил свою реплику – «Ромео, выйди и поговори с Лоренцо», – чтобы публика могла понять, кто он такой. Думаю, они догадались, что произошла замена, но возгласов удивления или протеста не последовало. Странно, как легко публика принимает все, что ей дают. Затем вошел Дик Бербедж в качестве Ромео, и снова все пошло гладко.

Госпожа Давенант уже исчезла. Я не знал, ушла ли она смотреть пьесу или еще куда. Я вернулся к скамье и приготовился просидеть там всю трагическую развязку «Ромео и Джульетты». То, что только что произошло у меня перед глазами, сбивало с толку. Дело не в том, что Шекспир взял на себя роль брата Лоренцо в середине представления. В конце концов, это с самого начала была его роль, доктор Ферн всего лишь заменял его на один спектакль, а Шекспир всего лишь следовал древнейшему долгу актера – выйти на реплику. Нет, в тупик ставило другое: что же случилось с добрым доктором?

Дождь прекратился, но воздух был влажным. Вот вам и залитая солнцем Верона! Меня, в тонкой, пропитанной кровью рубашке, пробрала дрожь – не только от холода. Разумнее было бы пойти и поискать мой камзол в кладовке, но я находился в том инертном состоянии, когда двигаться не хочется даже для избежания неудобства.

Вместо этого я смотрел и слушал.

Со своего места я наблюдал, как мои товарищи поспешно выходят на сцену и уходят снова, и слушал обрывки фраз, когда печальная история о молодых влюбленных постепенно подходит к концу. Двойная смерть в семейном склепе Капулетти. Появление герцога Эскала и обеих враждующих семей на месте трагедии. Последняя реплика герцога, когда он обрекает оставшихся в живых Монтекки и Капулетти жить с тем, что, хотя и косвенно, принесла их ожесточенная вражда.

Пока что – все хорошо… или все плохо.

А потом толпа во дворе «Золотого креста» захлопала в ладоши. Искренние рукоплескания, согревающие сердце любого актера, как луч солнца в этот серый, дождливый полдень.

Когда стихли аплодисменты, где-то над моей головой из галереи грянула музыка, и «Слуги лорд-камергера» – все, и живые и мертвые к концу пьесы, – вышли и пустились в пляс, чтобы развеять печаль. Доски трещали, и воздух звенел от воплей и гиканья.

Мои ноги почти подпрыгивали в такт. Я умирал от желания быть там, вместе с ними. Я чувствовал себя одиноким.

Хотя не совсем.

Потому что передо мной вдруг появился слуга доктора Ферна, Эндрю Пирман.