Маска ночи

Я просил прощения, но куда важнее мне было умаслить его, так как я нуждался в его помощи. Я передумал насчет того, чтобы тащить весь груз тайны в одиночку. Как и в случае со смертью Хью Ферна, я хотел облегчить свое бремя. Но Абель, и так, впрочем, не вполне скептичный, кажется, выказывал готовность поверить мне и хотел за это доверия. Возможно, он был в этом не так уж не прав.

– Жалко, что ты потерял письмо госпожи Рут, – сказал он.

– Я рассказал тебе, что там было. Если только оно было от нее.

– Но вчера ночью ты заявил, что это было любовное письмо.

– Кажется, именно ты сказал это первым, вообразив, что оно от одной из кузин Констант или что-то в этом духе. Ты всегда готов поверить в любовные письма.

– Но ты этого и не отрицал.

– Потому что именно об этом просили меня в записке: никому ничего не говорите.

– Все равно… эй, а что ты имеешь в виду – всегда готов поверить в любовные письма?

– Ох, так, озорство, – сказал я. – Что напоминает мне…

И я рассказал Абелю о том странном выражении, которое услышал из своего укрытия под кроватью госпожи Рут, и маленьком испытании, которому подверг Кита Кайта. Разумеется, конюху эта фраза была знакома. И Абелю Глейзу, как оказалось, тоже. Он моментально оживился:

– Озорные вишни, Ник. Я знаю, что это такое.

Его досада оттого, что я не рассказал ему все сразу, сменилась жадным стремлением поделиться со мной тем, что он знал.

– Это название ядовитой травы – паслена, сонной одури. Ее и по-другому называют.

– Сонная одурь вполне подойдет, – сказал я.

Сонная одурь. Как будто кто-то открыл окошко у меня в голове.

Сонная одурь. Ну конечно! Это было распространенное растение, его везде можно встретить. Итак, его называли «озорными вишнями». Я подумал о пурпурных ягодах, несущих гибель в своих темных сердцевинах, но достаточно похожих на вишни, чтобы их так насмешливо называли люди с недобрыми намерениями. Темное сердце природы.

Это растение росло неподалеку от пастората в Сомерсете, где я вырос. Я знал о нем, наверно, даже раньше, чем научился говорить. Откуда мы, еще дети, узнаём, что нужно избегать его губительных плодов? Инстинкт? Предупреждала ли меня о нем моя мать? Когда мы еще маленькие, нас охраняют ангелы, зримые и незримые. Но кто оградит нас от беды, когда ты взрослый мужчина или женщина и кто-то решит подсыпать смертельную дозу в еду или питье? Я подумал о госпоже Рут, распростертой на своем ложе, о ее башмаках, все еще надетых на ее мертвые ноги. Воистину, не у природы, а у человека темное сердце.

– Что? – спросил я.

– Я говорю, – повторил Абель, – так ты думаешь, что старуху отравили?

– Да, а потом они захотели, чтобы это походило на чуму.

– Но зачем?

– Вот это мы и должны выяснить.

– Мы?

Да, мы.

Николас Ревилл и Абель Глейз, члены труппы «Слуги лорд-камергера», которых судьба занесла в сердце Оксфорда и кинула в самую гущу тайны, связанной с чумой и ядом. После небольших колебаний Абель согласился помочь, по крайней мере составить мне компанию.

Вечер близился к ночи. Мы с Абелем стояли в переулке почти напротив «дома скорби». Мы слонялись здесь уже около получаса, и наши глаза привыкли к темноте. К счастью, возле другого дома, чуть дальше по этой улице, было достаточно хождений туда-сюда, и эта деятельность несколько скрывала наше присутствие. Нам не понадобилось много времени, чтобы понять, что дом, в котором кипит жизнь, является борделем, причем особенно низкого пошиба.

Место называлось Сапожным переулком, Шулейн, как я выяснил, но всяческие следы уважаемых занятий, таких как починка обуви, уже давно исчезли отсюда, и теперь здесь происходила иная ковка и подгонка. У этого притона была маленькая, низкая дверь, так что всем входившим приходилось нагибать голову, как будто почтенно кланяясь. По сравнению с лондонскими публичными домами – заведениями вроде «Шапки кардинала» или «Ветряной мельницы» и, прежде всего, «Осады Нидерландов» (где в свое время трудилась моя подруга Нелл) – это место выглядело унылым и провинциальным. Его обитательницами, вероятно, были косоглазые сельские девки или уволенные служанки – так, во всяком случае, мне казалось. Выяснять это не входило в мои намерения.

Клиенты, впрочем, выглядели гораздо более солидно, насколько мы могли заметить, когда они, поодиночке или небольшими группами, спешили к входу в переулок. Некоторые из них бросали взгляд в нашу сторону, потом снова спешили, не уделяя нам слишком много внимания. Если они вообще замечали нас, два силуэта во мраке, то скорее всего думали, что мы сами набирались мужества, чтобы посетить веселый дом. Самые боязливые могли вообразить, что мы бродяги, поджидающие их, чтобы ограбить (хотя если бы это было так, мы сделали бы это, когда они собираются войти, а не когда они будут выходить оттуда с полегчавшими кошельками).