Маска призрака

Девчонка вскрикнула, но не отвела взор. Коул налег на рукоять, и лезвие глубоко вошло в сердце. Она выгнулась в судороге, изо рта обильно хлынула ярко-алая кровь. Тело девчонки в последний раз содрогнулось и безжизненно обмякло в руках Коула.

Он прижал умирающую к себе, жадным взглядом впиваясь в ее глаза. И лихорадочно поглощал каждую каплю жизни, стремительно вытекавшей из нее. Казалось, этот миг продлится вечно… и тут все кончилось.

Дрожа всем телом, Коул разжал руки, и труп, соскользнув с кинжала, безвольно осел на пол. Лишь отчасти, словно издалека, Коул сознавал, что лезвие, руки, кожаный жилет на груди – все залито еще теплой кровью. Он никак не мог оторвать взгляда от глаз девчонки, безжизненно уставившихся в пустоту. Опустившись на колени, он закрыл эти глаза, и на веках остался кровавый след. Затем Коул неуклюже отпрянул, привалился спиной к стене. У него перехватило дыхание.

Остановись! Хватит!

Лишь собрав остатки воли, Коул сумел отвести взгляд от убитой. Шатаясь, словно пьяный, он шагнул к свет-камню, который так и валялся на полу, схватил его и поспешно замотал в тряпицу. Камера вновь погрузилась в благословенную темноту. Медленно и размеренно дыша – вдох-выдох, вдох-выдох, – Коул постепенно взял себя в руки.

Он уже почти позабыл, что это значит – соединиться с живым, почувствовать себя частью живого мира. В глубине его души жила твердая уверенность, что в камеру вот-вот сбегутся стражники, что всему Белому Шпилю сразу станет ясно, кто он такой: беглый маг, таившийся в стенах Круга. Призрак Башни.

И все явятся сюда с мечами и чарами. Они схватят Коула и вновь заточат в камере. Бросят одного в этой непроглядной тьме, а потом вернутся, чтобы покончить с ним навсегда. На сей раз о нем не забудут. Дверь распахнется, и вошедшие увидят, как он валяется тут на полу, и тогда уж он будет умолять, чтобы с ним покончили.

Вот только никто так и не пришел.

Глава 2

Обычай орлесианской знати требовал на людях носить маски. Эти изысканные шедевры ремесленного труда разрисовывались сообразно достатку владельца и его знатных предков. Одни маски были покрыты узорами, искусно выложенными из крохотных драгоценных камней, другие – изукрашены серебром и золотом. Некоторые, правда, позволяли себе излишества, щедро украшая свои маски павлиньими перьями или сверкающей драконьей чешуей. Превзойти по красоте маски соперников считалось необыкновенно веским преимуществом, а потому имперские изготовители масок традиционно считались едва ли не самыми популярными среди ремесленной братии.

Слуги носили маски попроще, но с виду такие же, как у хозяев, и этим возвещали миру: «У меня есть господин, и тот, кто меня заденет, рискует навлечь на себя его гнев». Носить чью-то маску, не имея на то права, считалось тягчайшим преступлением. Здравомыслящий аристократ берег свои маски не менее ревностно, чем свою репутацию.

Таким образом, в Орлее прилюдное появление без маски было своего рода декларацией. Либо ты крестьянин, не годящийся даже на то, чтобы состоять на службе у знатного рода, либо считаешь себя вне Игры. Впрочем, для аристократии никто не мог быть вне Игры. Кто не игрок, тот пешка, а третьего не дано.

Джустиния V, Верховная Жрица Церкви и почетная гостья на сегодняшнем празднестве, была без маски. То же касалось сопровождавших ее священниц. Нельзя сказать, что Церковь считалась вне Игры, скорей уж занимала в ней особое положение, и всякий аристократ обязан был, беседуя с духовной особой, выказывать ей безупречное почтение, независимо от того, прикрыто или нет ее лицо. Тем не менее многие священницы принимали живое участие в Игре, и поговаривали даже, что Верховная Жрица принадлежит к числу лучших игроков. Церковь просто играла по другим правилам.

Евангелина тоже была без маски. Будучи храмовницей, она формально пользовалась той же поблажкой, что и духовенство. Правда, для большинства знати эта льгота оставалась пустым звуком.

И еще – во всем бальном зале дворца Евангелина была единственным человеком в латах и при оружии. Она начистила храмовнический доспех до блеска, надела лучшую свою тунику – красную, с вышитой золотом эмблемой Церкви – и даже заплела черные волосы в косу, уложив ее наподобие элегантной высокой прически, модной среди придворных дам. Правда, все эти ухищрения все равно блекли рядом со сверкающими драгоценными камнями платьями, пышными париками со множеством причудливых завитков и жемчужных ниток, в соседстве с переливающимся в свете факелов и свечей мерцанием бесчисленных украшений. Бледнели – и Евангелина это знала.

А еще ей было отлично известно, о чем думают знатные дамы, когда оглядываются на нее; она до последнего слова знала, о чем они перешептываются друг с дружкой, прикрываясь изысканными веерами. О том, что столь хорошенькая девица без труда могла бы подыскать себе мужа. Однако же она вступила в воинский орден, а стало быть, либо происходит из небогатой семьи, либо – что гораздо хуже – слишком неотесанна, чтобы войти в приличное общество.