Маска резидента

— А если станем искать? — не ради угрозы, просто предупреждая о скорых действиях, сказал Резидент. Я пожал плечами. Мол, что будет, то будет — готов отвечать за свою безалаберность, приведшую к утрате ценного имущества.

Как они будут искать, я знал. Вначале по нитке распустят одежду, потом ощупают, заглянут во все естественного происхождения тайники, потом потащат на рентгеновский аппарат. Хотя нет, не потащат. Откуда ему здесь, на судне, взяться? А потащат меня, сердечного, прямиком в анатомичку, положат на обитый оцинкованным железом стол и начнут резать на тонюсенькие кусочки, каждый такой кусочек протирая, словно тесто, между пальцев. Вдруг я вшил посылку под кожу? Такие приемы известны. Но я этого уже не увижу и, честно говоря, от того не расстроюсь. Поганое зрелище, особенно когда это касается не чужого, а собственного горячо любимого и дорогого организма.

Может, мне лучше самому отыскать вожделенную посылку? К чему людей утруждать? У меня одних кишок, которые тоже придется перебирать-перещупывать, — чуть не восемь метров! Замаешься! И, главное, все равно ничего не найдут. Может, облегчить жизнь им и себе? Или только себе? Тогда...

Я еще раз пошевелил пальцами. Пожалуй, шанс есть. Хорошо, что палачи не требовали от своих пленников соблюдения санитарно-гигиенических норм: чистить зубы перед сном, мыть уши и руки, подстригать ногти и тому подобное. В пионерском лагере, с его жестокими правилами, я был бы обречен, а здесь, где порядки более либеральные, возможно, потеряно не все. Я попробовал подушечками пальцев ногти. За это время они порядком подросли и превратились в не самый слабый инструмент. Не ножницы, конечно, но выбирать не приходится.

Выворачивая кисти, я нащупал веревку, удерживающую мои ноги в закинутом назад положении. Это была сплетенная из отдельных волокон сизалька. Отлично! Выщипывая отдельные нити, я стал не столько подрезать, сколько истирать их встречным движением ногтей. Все равно что пилить чугунную гирю маникюрной пилкой. Скоро я почувствовал, как мои ногти от чрезмерных нагрузок отслаиваются от пальцев. Лишь бы кровь не пошла. Ее капли можно легко заметить на полу. А боль — это дело привычное, ее я перетерплю.

И все это время, пока ногти мои незаметными для постороннего глаза движениями пилили веревку, я вынужденно поддерживал «легкую» беседу с Резидентом. Молчать мне было нельзя. Молчание — признак заговора или по меньшей мере напряженности. Разговаривай о чем угодно: о подробностях проваленной операции, о несбывшихся планах, о погоде, о женщинах, о достоинствах «Спартака» или «Торпедо»... Только не закрывай рот. Говори!

— А если бы я не появился в тот день на меченых улицах? — задавал вопрос я.

— Тогда бы мы... — предполагал Резидент.

Тогда я...

— А мы...

Великосветский треп, чушь собачья. Но этот разговор нужен был обеим болтающим сторонам.

Резидент поддерживал беседу, потому что знал: неодолимо только молчание. Говорящий человек неизбежно увязает в водопаде собственных слов, утрачивает бдительность и может, сам не желая того, натолкнуть собеседника на опасную догадку. Кроме того, говорящий человек труднее расстается с жизнью. Молчун встает под дула взведенных винтовок легче. Совершенно понятная цепочка. Говорю — значит, мыслю, мыслю — значит, существую, существую — значит, надеюсь. Говорю — значит, надеюсь? Наверное, так. Когда жертва перестает общаться с палачом, это означает, что выбор состоялся, что больше ни на что надеяться нельзя. Такого человека можно только убить. Как информатор он бесполезен.

И оттого Резидент говорил.

И говорил я. Потому что надеялся. Потому что ногти мои пилили, истирали, рвали волокна лишавшего меня свободы каната. Я сделал уже треть работы и знал, что осилю и оставшуюся. Чего бы мне это ни стоило! У меня был очень серьезный стимул.

Нет, я не думал о спасении. Я мечтал о большем. О смерти! Об избавлении от предстоящих мне мук. Что жизнь? Бывают ситуации, когда она становится самым страшным, непереносимым наказанием, когда счастье ассоциируется не с ее продолжением, а с ее немедленным завершением. Я это доподлинно знаю. Я сидел на пыточных креслах. Случалось. Приглашали! И даже я, подготовленный морально, знающий, как сопротивляться боли, молил судьбу о вечном забытьи как о великой радости. Очень мне хотелось облобызаться со старушкой с косой. Желанна она была мне в эти моменты больше, чем прыщавому юнкеру великосветская шлюшка. Повторять такие опыты мне не хочется. Боже упаси! Между просто смертью и смертью от мук я избираю первое. За то и борюсь!

Когда канат поддался, беседа иссякла.

— Ладно, — сказал я, — тебя интересует дискетка? Резидент кивнул.

— Если я буду молчать, последует «разделочная»? Со всеми вытекающими и выползающими последствиями? Резидент снова согласно кивнул.

— И искать дискетку вы будете, естественно, без наркоза?

— Конечно, — подтвердил Резидент. — Ты же сам все знаешь. Я понимаю — боль не заставит тебя распустить язык, но мои молодцы в это никогда не поверят.

— Если дискетка находится, на что я могу рассчитывать? — попробовал торговаться я.