Маски

На тарелочку, как драгоценность, ему принесли шоколадного цвета сигару; он, сняв сигнатурочку, ловко обрезал, вскурил.

А Леоночка – не повернулась.

Григорий Распутин

Скандал – продолжался.

В кольце раздражительных, нетерпеливых людей бормотали:

– Кто?

– С кем?

– Отчего?

И опять резанул этот визг:

– Моя дочь!…

– Да вы – кто? Да вы – что?

– Я – Ман…

Дррр!

– Он сумасшедший!! – Мертетев орнул.

И рукой заклепал рот больному.

– Ведите же, – к распорядителю.

Тот сделал знак подбородком лакею, а взлетом руки – капельмейстеру, – из-за голов выставляющему голову; с Миррой, с лакеем, больного отрезал от рвавшихся броситься скопом на этот скандал.

«Ойра, ойра!» —

– с эстрады сорвался оркестр с музыкантами, стульями, нотами, с ожесточением локтей, точно тыкавших воздух и резавших горло!

Откусывая концы слов, —

– «ойра, ойра», —

– теперь забросались друг к другу усами, носами, глазами кровавыми, кружками, – «ойра», – забыв о скандале: орнуть:

– Ойра, ойра.

И даже мадам Тигроватко подхватывала: «Ойра, ойра!»

И бзырил Велес-Непещевич.

Мертетев с лакеем тащили больного к передней, откуда навстречу, – лиловое платье: в галдане из брюк, шаркотав-ших туда, – где, —

– себя потеряв, капельмейстер, взрываясь, ногами, клоками, локтями и пальцами, перетопатывая в правый угол, где тяпали – «ойра», – взлетая над столиком, где вытопатывали —

– «ойра, ойра», —

– мотал головою над столиками, зверски харкавшими – «ойра, ойра», – с проклятием, с ожесточением, с клятвой!

____________________

– За ваше здоровье, мадам! – подбородком к Леоночке лопнул Велес-Непещевич, Вадим Велемирович.

Ей Тигроватко:

– Я пью за союз, – наш особенный: трех!

И – за талию; а Непещевич, Вадим Велемирович, щелкнул двумя каблуками под столиком.

Гологоловая, красная морда пропыжилась баками, белым жилетом, цветком хризантемы: —

– весь вечер, как пес ожадевший, кидалась под дамские перья, разглядывая телеса, а не лица, – она; и теперь затащила к пустому, серебряно-белому столику – не волоса, – бело-желтую дымку, не платьице розовое, – свет-лоносный туман, под которым, как голенькая. —

– еще бледная девочка, – – синими глазками засиротев, точно жаворонок, подняла тихий щебет.

А издали —

– бас —

– в тяпки аплодисментов на весь ресторан произнес величаво:

– Григорий Распутин – убит!

И Леоночке – дурно: вино, – вероятно.

Под пырснью

Ржавые, карие, серо-седые дома; шоколадные, бурые, желтые, синие домики: этот – в гирляндах, а тот – в факе-лочках; забор; особняк: полинялые ставни, подъездные выступы, гермы, литые щиты на решетке; труба выдыхает мгновенно растерзанный дым:

– рахх —

– ррассс-пуууу – —

– – тица!

Синеголовая церковка: изгородь белого камня, лампадка пунцовая.

Цветоубийственно лица пылают – у шапок, манджурок, папах и платков: все – седые!

Вот трое идут —

– в армяке, в зипуне, в полушубке, в от-кидку, в раскачку, в размах, —

– там, где в белом кружении светы прорезались: три беспокойные тени заширились; спереди – бисерной пеной вскипели ворота, откуда под юрками – в юрк мальчуган; сзади – билось о вывеску снежное облако.

Свертом: —

– и —

– вывесок пестрая лента бамбанит; туск-леет в воротах пятнадцатый номер; и – миломехавка бежит; и – визжат в отдаленьи трамваи в блеск выпыхов у запертых магазинов, где вспыхивают – губы, серьги, перо, лицеист, пробегающий в ревы моторов, оплескиваемых из тускли лазоревым и фиолетовым светом: «Кино»!

Поворот; —

– и —

– зашамкала с Ваньки сутулая шуба над шарком полозьев под семиэтажною глыбой, к которой домишки приклеились, точно старушки на паперти, где снего-виной покрыт тротуар; одинокий, протоптанный только что след слононогого сходит в покатый каток, по которому ли-ловолицая бабища, ярко желтея платком, с визгами катится: под ноги.

И безголовый проходит мешок на спине под заборами – у взроицы, вывертов и коловертов, которыми четко остреют загривины в чистом, нетоптаном снеге; на дворике влеплена бочка в сугроб; за него человечек испуганно юркает; очерком темносуконных домов мрачновато тусклит надзаборье; там —

– крыльями машут и стаями

пляшут —

– порхать, свиристеть,

стрекотать, – как стрижи, как щуры, как чижи, —

– и перепырскивая под пальметтой, фронтончика розово-карего и нападая на крылья шинельные.

И прогорланило:

– Где… тут?…

Забор осклабляется зубьями; дерево бросилось сучьями перед нахмуром оливково-темных колонн; на серизовом доме сереют серебряно пятна луны; серый дом – зеленеет, а желтый – бледнеет; и кто-то в кофейного цвета мехах, от которых остались лишь снежные гущи, бежит, сквозь охлопковый снег: снег – вертяит, визжит, вырывается, прй-зорочит!

И мерещится, точно отламывает от Москвы за кварталом квартал, растираемый в пырсни, взметенные свистом и блеском в сплошной – перешурш, перегуд, перем-бам!