Маски Духа

Мифы боролись с другими мифами. Мифы молились другим мифам. Люди перестали отличать мифы от реальности, потому что сами стали мифами, сами обращали себя в рабов Великого Ничто. И поэтому наступило время раба. Время

раба — недреманное око занесенных снегом и давно позабытых сибирских улусов, приоткрывающее свои мертвые веки всякий раз, стоит только задуть свежему ветру из иных пределов. Мы — страна ветров. Мы живем по закону ветров. Что ветер

приносит — тем и живем. На этот раз он принес время раба.

И только горстка ни о чем не подозревающих странников, всегда бредущих против ветра, гордых и непреклонных в своей нищей свободе, свято охраняла волчью участь, презрительно глядя на расколотый мир разбойными пьяными глазами тоскующих избранников. Вечные жертвы борьбы со злом. 

* * * 

Ангелы святыми не бывают. Святыми становятся грешники, узревшие бесконечность. А разве можно узреть ее, не совершив греха?

* * *

— Ну их всех на фиг! — сказал Боря. — Давай лучше выпьем.

И мы выпили.

Настоящих поэтов, кстати, водка спасает. Других, может быть, и губит, а их спасает. Что еще раз указывает на их особое внутреннее устройство. Пушкин вон аристократом выделывался и водку потреблял редко. Что его и погубило. А вот, например, Боря Викторов пил. И его водка не раз спасала. Я с ним когда-то давно у Саши Еременко познакомился. То есть я-то познакомился, а он — нет. Еременко говорит: вот, познакомься, это — Боря Викторов. Я и познакомился. А Боря — нет. Потому что спал, слегка выпивши. Тогда Саша пообещал, что когда Боря проснется, он ему расскажет, что мы уже познакомились. И слово, кстати, сдержал. Мы потом долго еще были знакомы, даже подружились. Так вот, Боря как-то назначил встречу поэтессе Оле Ильницкой в подземном переходе на Пушкинской площади. И как-то так получилось, что он пришел на десять минут раньше. А зачем время зря терять? И Боря рассудил, что за эти минуты еще успеет выпить грамм сто пятьдесят в ближайшей рюмочной. Выбежал из перехода, зашел в рюмочную, и только выпил, как в переходе раздался страшный взрыв. Олю, которая пришла вовремя, взрывной волной выбросило всю побитую и ободранную. И без шляпы. А Боря — и целый, и пьяный. Ничто его не брало.

Ничто не брало. И даже там, у этой монастырской церкви на берегу Москвы-реки, где полупьяные строители ремонтировали каменную ограду, а комья грязи налипали на подошвы, там, где пронзительно пахло ладаном, а дождь гасил поминальные свечи, даже там казалось, что он просто спит. И может быть, потом, когда он проснется, кто-то ему еще расскажет, что мы опять познакомились.  

VII. Поэта должны кормить

И вот что странно: в Одессе не оказалось одесской колбасы. Ни в магазинах, ни на Привозе. Но несмотря на это, в Одессе жил колбасный дух. И даже в лучших одесских кафе, где мне приходилось есть салат “Петр I” или суп “Екатерина Великая”, все равно невозможно было избавиться от этого колбасного духа, а следовательно, и от духа поэзии. Не случайно известный одесский поэт Семен Кирсанов к концу жизни сосредоточился на написании палиндромов желудочного свойства. Палиндромы, кстати, абсолютно безысходная форма существования строки, потому что читаются как с заду наперед, так и с переду назад, не имея никакого выхода. Как испорченный пищеварительный тракт. И вот, обнаружив в себе такую болезнь, Кирсанов и увлекся желудочно-кишечными палиндромами. Подозвав как-то в ресторане Центрального дома литераторов поэта Юрия Левитанского, он молча написал на листке грустный палиндром:

Какать — а как?  

На что Левитанский тут же ответил палиндромом мужественным и исполненным высшего поэтического достоинства:

 Мастер срет сам!

 Но Левитанский же одесситом не был. И хоть любил, как и все поэты, одесскую колбасу, в колбасном духе понимал мало.

* * *

Хочу опять туда, в года неведенья,

где так малы и так наивны сведенья

о небе, о земле... Да, в тех годах

преобладает вера, да, слепая,

но как приятно вспомнить, засыпая,

что держится земля на трех китах,

и просыпаясь — да, на трех китах

надежно и устойчиво покоится,

и ни о чем не надо беспокоиться...

— Так, Юрий Давыдович?

— Так, правильно, — отвечает.

А сам сияет. Ему нравится, что я помню его стихи наизусть. Господи, много ли поэту надо? Расцвел, доволен. А то ходит весь день и канючит, как дитя. Выходим, к примеру, гулять, а он все время озирается по сторонам — девиц выглядывает. Насмотрится, а потом начинает канючить:

— Не пойду больше гулять.

— Это почему?

— Да, вам хорошо, вы молодой, а я старый. А вокруг девушки красивые ходят. Не пойду гулять. — И опять озирается.